Самая высокая лестница (сборник)
Шрифт:
Газету задерживала первая полоса. Ждали какого-то приказа. Несколько раз Корзинкин подзывал товарищей, просил записать его материал, несвязно бормотал насчет какого-то Волчьего лога… Товарищи успокаивали его — номер почти готов; завтра, на свежую голову, он продиктует свои сто строк, а пока надо лежать спокойно, врач скоро прибудет.
Вот он и лежал спокойно. И только память его металась, лихорадочно работала, возвращала к Волчьему логу, и перед ним возникал носастый майор в разодранном тулупе, с автоматом па шее. Он попался Корзинкину на пути в штаб полка и грубо остановил его:
— Из какой части?
— Я из редакции… Здравствуйте.
— Тьфу, чёрт! — Майор выругался, сплюнул на снег и хотел было идти дальше, но, что-то прикинув в уме, сказал: — Понимаешь какое дело, интендант, рота осталась без командира!
— Понимаю, — отозвался Корзинкин, — очень жаль…
Носастый майор поморщился и снова сплюнул в снег и вдруг — хитрый чёрт! — по-приятельски ткнул Корзинкина в плечо:
— Выручи, а? В роте-то всего семь человек. Соглашайся, редакция!
Корзинкин молчал. Потом наклонился к майору и доверительно сказал:
— Я… понимаете… никогда этим делом…
Майор не дал ему договорить:
— Не имеет значения! — сказал он. — Когда с бойцами командир, они чувствуют себя увереннее. А что делать, они сами знают. Ребята стреляные. Да вот они, посмотри. Богатыри!
Корзинкин огляделся и увидел роту.
Бойцы стояли на снегу усталые, серые, с ввалившимися глазами. Шинели были местами прожжены огнём, к сапогам тёмными наростами намёрзла окаменевшая глина. Строй был какой-то жидкий, неровный, лишённый всякого ранжира, но на лицах бойцов было можно прочитать, что они переболели всеми страхами войны и их уже ничем не возьмёшь.
— Соглашайся! Нет времени на раздумье!
— Понимаете… я с удовольствием… не знаю, что получится, — бормотал Корзинкин, потирая свою худую, цыплячью шею.
— Получится! — отрезал майор. — Здесь немцы не должны пройти. И всё!
Корзинкин махнул рукой и отвернулся: не отвяжешься от этого носастого! Про себя он подумал: «Хорошо, что рота маленькая!» Тогда ему и в голову не пришло, отчего рота маленькая.
Майор вскочил на подножку «эмки», измазанной белой краской, и умчался в сторону леса. Только оставшись с этими незнакомыми людьми наедине, Корзинкин понял, какую ответственность он принял на себя. Если бы он оставался просто бойцом, даром что на петлицах медное колёсико и шпала интенданта третьего класса! Корзинкин опасливо поднял глаза. На него испытующе смотрели все семеро красноармейцев. И ему показалось, что у всех у них одинаковые глаза. Их было семеро, но они были ротой, и у них был свой не отделённый, не взводный, а ротный командир — Корзинкин. Это солдатское чувство передавалось Корзинкину, и ему захотелось, подражая настоящим командирам, гаркнуть: «Равняйсь! Смирно!» Но он молчал, потому что это пока было для него недосягаемым.
В это время длинный, худой боец со впалыми щеками подошёл к Корзинкину:
— Будем рыть щели, товарищ командир?
— Да-да, — поспешно согласился Корзинкин и с благодарностью посмотрел на бойца: — Как ваша фамилия?
— Ткаченко, — представился боец и крикнул: — Пошли, ребята!
Семь лопат со звоном застучало по промёрзшей земле.
Этот стук со звоном сейчас отдавался в ушах раненого Корзинкина. Он доносился совсем из другой жизни, не имеющей отношения к редакционному вагончику с «буржуйкой», мокрыми оттисками полос и запахом типографской краски.
Ещё до начала боя, когда «большие сапёрные» вгрызались в каменистую землю, Корзинкин сделал для себя удивительное открытие: он хорошо знал это место, жил неподалёку на даче с бабушкой и в таком же логе играл с ребятами в «казаки- разбойники». Тогда в склонах лога ребята рыли пещеры, в которых даже в жару тянуло пронизывающим холодом… Теперь они тоже роют — только не пещеры, а узкие щели, чтобы спастись от гусениц немецких танков. Откровенно говоря, Корзинкин не очень-то представлял себе реальности появления танков. И не очень-то верил, что тихий Волчий лог — место его детских игр — может стать грозным полем боя с грохотом выстрелов, с кровью на снегу.
— Товарищ командир, может быть, один окопчик вынести вперёд? — вдруг предложил невысокий, плотный боец с чёрными бровями, сросшимися на переносице. И, чтобы пояснить свою мысль, добавил: — Если пойдут танки, чтобы пропустить, а потом бросить бутылку в моторную группу…
— Правильно, — согласился Корзинкин, — будьте любезны…
Это мирное «будьте любезны» вдруг резануло самого Корзинкина, и он, собравши всю строгость, на какую только был способен, сказал:
— Рыть… впереди…
— Есть!
— Как ваша фамилия?
— Прокофьев.
Корзинкин спрашивал фамилию бойцов скорее по своей корреспондентской привычке, чем по обязанности командира знать бойцов своей роты. «Надо будет записать», — подумал Корзинкин, но тут же почувствовал, что неловко вынимать блокнот и записывать.
— Мы с Мишей Спировым на пару, — сказал Прокофьев.
— Да, да, — согласился Корзинкин.
Стуча зубами от непроходящего озноба, Корзинкин лежал под двумя тулупами и мучительно думал, как он опишет свой первый бой. Получалась какая-то невнятная картина, совсем не похожая на то, как описывают бои в книгах и в корреспонденциях. В самом появлении врагов не было ничего похожего на войну. Просто по дороге шло человек двадцать в белых халатах. Они шли не в ногу, как-то растянуто. Это могли быть и наши… И вдруг за спиной Корзинкина мальчишеский голос произнёс:
— Немцы!
Корзинкин оглянулся и увидел голубоглазого бойца, которого все в роте называли Володечкой. В его глазах не было ни испуга, ни удивления, только какая-то насторожённость.
И тогда Корзинкин, командир роты Корзинкин, сказал, потому что не умел командовать:
— В окопы… будем стрелять…
И вынул из кобуры тяжёлый, чёрный пистолет «ТТ». И то, что в его руке впервые появилось оружие, простое, гражданское слово обрело силу грозной военной команды.
Потом раздалась пулемётная очередь, и строй как-то надломился, сжался, стал ниже. И вдруг белые халаты обрушили на роту прерывистые, грохочущие огни. И Корзинкин услышал совсем рядом какой-то совсем детский вскрик Володечки:
— Мамочка моя!..
От этого крика что-то на мгновенье оборвалось в сердце Корзинкина. Но потом сердце сразу почерствело. Корзинкин прицелился в бегущего немца и выстрелил. Немец сломался и завалился на бок.
— Мамочка моя, — повторил Корзинкин последние слова Володечки и снова выстрелил. — Мамочка моя…
Белых халатов становилось всё меньше. Они падали и сливались со снежной целиной, как бы растворяясь в ней. Враг стал отходить. Утихли выстрелы. Послышался стон раненного в ногу Прокофьева. Под отвесной стеной лога, как спящий, с закрытыми глазами лежал Володечка. Над ним ссутулился худой Ткаченко.