Самвэл
Шрифт:
Чуть поодаль от пещеры, под сенью деревьев, скрывалась небольшая хижина. Это было нечто вроде шалаша или скорее шатра, сплетенного из веток и обмазанного сверху глиной. Там жили два юных дьякона, разделившие со своим духовным отцом тяготы изгнания.
Они уже вернулись с берега, развели костер И хлопотали над ужином. В этих хлопотах виден был цивилизованный человек, который силою обстоятельств вынужден жить в первобытных условиях. Они хорошо знали, как пользоваться огнем, какую посуду использовать для приготовления пищи и как ее готовить. Но где ее взять, эту посуду? На необитаемом острове нет ведь ни медников, ни кузнецов, ни гончаров.
Костер горел жарко, распространяя вокруг себя приятное тепло. Они отгребли уголья в сторону и уложили в них большие камни, которые вскоре раскалились почти так же, как угли. На плоской поверхности камней разложили, словно на сковородках, рыбу и начали печь. Раки уже покраснели. Этим занимался Тирэ. А Ростом зарывал в горячую золу каштаны; они иногда лопались и подпрыгивали, поднимая облачко золы. Он очищал их от лопнувшей кожуры и складывал в перламутровые раковины, служившие тарелками.
— Он любит печеные каштаны, — сказал Ростом, радуясь от души.
— Каленые орехи он тоже любит, — отозвался Тирэ. — жаль, они еще не созрели.
— А вот рыбу почти не ест.
— Вообще от мясного воздерживается.
— Зато съедобные травы ему нравятся. Можно бы иногда их парить, да соли не найти.
— Твои попытки так ничего и не дали.
— Да, ничего не вышло. Я было отгородил на берегу небольшое озерко. Вода, думаю, под солнцем испарится, а соль останется. Ты сам видел; вода вся испарилась, на дне остался густой слой соли, да только горькая, как желчь. Эх, если бы эта попытка удалась!
Католикос все еще сидел у входа в пещеру.
Пещера, в которой он жил, была из тех убежищ, которые благодетельная природа предназначала под берлогу или логовище для диких зверей. Вход в нее был узок и низок, и человеку надо было порядочно согнуться, чтобы войти. Постепенно пещера расширялась и приобретала вид круглого дупла. Лучи солнца проникали внутрь скупо и едва смягчали мрачный сумрак, царивший в глубине пещеры. У одной стены стояло некое подобие ложа из нетесаных бревен, связанных между собою веревками из гибких ветвей. Сухой мох, постланный сверху, заменял постель. Напротив, на четырех каменных столбиках, лежала каменная плита, которой, слегка обтесав ее, предали некоторое подобие стола. Рядом стояла скамья, напоминавшая и по виду и но исполнению ту, что стояла у входа. Выдолбленный из тыквы сосуд с водой стоял на столе, довершая непритязательную обстановку этого убогого жилища.
Снаружи пещера была по-своему красива. Вечнозеленые вьющиеся растения окаймляли ее ярким зеленым кольцом, две плакучие ивы дарили ей тень своими, похожими на прекрасные распущенные волосы, ветвями. Пара белоснежных египетских голубей свила гнездо прямо над входом в пещеру, в глубокой расщелине скалы. Это были прежние обитатели пещеры; они охотно уступили свое место праведному гостю, а сами свили новое гнездо, рядом с новым соседом. Птенчики попискивали в гнезде, и праведник в горьком раздумье внимал их голосам; на его грустном лице, казалось, можно было прочесть: «Блаженны они, ибо имеют отца и мать... а те многочисленные сиротские приюты, что основал я на родине? Под чьим попечением они теперь? Кто заботится о моих птенцах?»
Солнце уже село, но на горизонте еще горело золотое зарево заката. Море отражало эти краски, словно зеркало, и, блистая многоцветными
Там царил непроглядный мрак. Узник подошел к своему ложу и прилег. Он устал, хотелось немного отдохнуть. Сырой воздух пещеры был удушливо тяжел, остро пахло плесенью. Он долго ворочался с боку на бок. Шуршал сухой мох подстилки. Под головой, вместо подушки, лежала охапка сухих водорослей.
Наконец вошел Ростом с факелом из связанных вместе смолистых сосновых веток. Он вставил их в расщелину камня, словно свечу в паникадило, и неслышно удалился. Смолистые ветви наполнили всю пещеру светом и бальзамическим, ладанным запахом.
Свет выманил из глубины пещеры еще два живых существа. Словно два утыканных иголками шарика, выкатились они из темноты к ложу католикоса. Из частокола игл высунулись острые мордочки и уставились на него серыми бусинками глаз. Он спустил вниз руку. Они начали лизать ее своими тоненькими язычками, словно целуя десницу, которая так заботливо кормила их. Эти были два прирученных ежика, два бдительных стража, которые охраняли пещеру, уничтожали змей и ядовитых насекомых. Даже кроты не осмеливались заглядывать в пещеру из страха перед ними. Под защитой колючей шкурки они смело вступали в бой со всеми своими врагами. Заметив змею, еж сразу же хватал ее за хвост и, втянув голову под защиту игл, превращался в колючий шарик. Змея, словно пойманная в западню птица, начинала биться всем телом об иглы, пока не испускала дух. Эти битвы не могут не вызвать интереса — но и содрогания.
Снова вошел Ростом и в плоской плетеной корзине, похожей на круглый поднос, принес и поставил на стол ужин. Католикос спросил:
— А как Тирэ? Вчера ему нездоровилось.
— Он уже совсем здоров, владыка, — ответил дьякон. — Весь день работал.
— Это еще не значит, что здоров, он и больной работает. Иди отдохни. Скажи, пусть и он отдыхает.
Дьякон поклонился и вышел. Патриарх встал с ложа и присел к столу. Ежи подкатились к полам его одеяния и с особым дружелюбием начали ласкаться к нему. Он взял со стола каштаны и поднес к их мордочкам. Они охотно схватили их и принялись уплетать вкусное лакомство. Он тоже съел несколько каштанов, но больше заботился о своих сотрапезниках, чем о себе. Наевшись, ежики укатились в норку и задремали, прижавшись друг к другу.
Он остался один.
Сосновые ветки, заменявшие свечи, уже догорали, и в пещере постепенно сгущался мрак — скорбный, могильный мрак. Снаружи доносился глухой рокот волн. Море разбушевалось. Ветер гудел в верхушках деревьев, они гнулись и стонали под его сильными ударами. Все это настраивало на мрачный лад, стесняло и волновало душу.
Он долго сидел у стола и, опершись на руку, безмолвно внимал буйству стихий за стенами пещеры.
Никогда прежде гнев не исторгал из его уст слов отчаяния, никогда его добродетельная душа не роптала на свое положение. Взысканный небесным утешением, он никогда не опускался до уныния из-за превратностей судьбы и всегда непоколебимо верил в свое высокое предназначение. Но в эту ночь буря в душе праведника исторгла из ее глубин горькие слова: