Самвэл
Шрифт:
— И все же... судьба моего государя... такая бедственная участь... — настаивал Драстамат прерывающимся голосом.
— Моя участь уже стала лучше, Драстамат: то, что ты сообщил, немного успокоило меня. Повторяю, нам нужен в Тизбоне свой человек, и этим человеком должен быть ты. А заниматься мною — значит отнимать у тебя время. Скажу больше: если я вырвусь отсюда, вернусь в Армению и снова возьму власть в свои руки — в нынешних сложных и запутанных обстоятельствах это будет, я считаю, даже во вред делу. Почему? Потому что я не смогу примириться со своими нахарарами, а для спасения родины это необходимо. Между нами уже не может быть прежней дружбы. Мое возвращение разожжет новую междоусобную, внутреннюю войну, в то время как необходимо бороться с внешним врагом. Нет, я
Драстамат не мог более скрывать своего отчаяния, припал к ногам государя и воскликнул:
— О государь, Божий мир велик, и милость Божия безгранична! Не хочешь возвращаться в Армению — мало ли безопасных мест на свете!
Узник поднялся с места и поднял Драстамата.
— Нет, никогда не допущу я, чтобы меня заклеймили позорным словом беглец. Да и куда бежать? В Византию? По мне, персидская тюрьма куда терпимее, чем византийские чертоги, насквозь пропитанные лицемерием. А если я останусь здесь, это порадует моих нахараров, зато наполнит сердце моего народа жаждой праведной мести. Мой народ любит меня. Он будет помнить, что его царь ввергнут в узилище, и изольет свой гнев на бесчестного Шапуха, который это сделал. В нынешних обстоятельствах это поможет освобождению моей страны.
Только бы была свободна страна армянская — мне будет легче терпеть страдания в моей темнице.
— Но твое освобождение было бы такой радостью для твоего скорбящего народа...
— Послушай, Драстамат, от избытка любви ко мне ты рассуждаешь, как ребенок. Да разве персы так наивны... Если бы сам дьявол захотел поучиться какой-нибудь новой хитрости, он обратился бы к ним! Ты должен понимать: конечно, тебе даровали указ, а с ним и неограниченное право улучшить жизнь твоего государя и создать для него в тюрьме подобающие царской особе условия. Но ведь и начальник крепости тоже получил или, без сомнения, вот-вот получит царский указ. Надзор за мною усилят и меры предосторожности тоже. Ты сможешь сделать ровно столько, сколько тебе позволят: мне улучшат пищу, одежду, переведут в более пристойное жилище. Только и всего. Как же ты сможешь освободить меня? Подкупить начальника тюрьмы и всю стражу невозможно. Тебе придется сидеть здесь и ждать чуда. А между тем, как я тебе только что объяснил, твое пребывание здесь бесполезно, куда больше ты нужен в Тизбоне.
Главный евнух слушал его в глубоком унынии. Узник продолжал:
— Мне даже тяжко, Драстамат, принять те поблажки, которые будут мне дарованы. Мне было бы легче остаться в нынешнем своем положении, но не принимать ни малейшей милости от низкого Шапуха: принимая его милости, я умаляю низость его преступления. Но чтобы все видели, что у тебя не было иных целей для приезда сюда, я вынужден согласиться.
Так говорил удрученный горем царь, так изливал он скорбь своей души, пока сквозь узкое оконце в темницу не заглянули первые лучи восходящего солнца. Он посмотрел на них и сказал своему верному слуге:
— Плохи дела, Драстамат... очень плохи... Царь здесь, на востоке... патриарх там, на западе... Страна осталась без вождей! Но есть Бог, всевидящий и всемогущий, на него возлагаю я все свои упования.
ПУТИ РАСХОДЯТСЯ
I РШТУНИК
Прошла неделя с тех пор, как два сына двух братьев выехали из замка Вогакан. Один был Самвел Мамиконян, другой — Мушег Мамиконян.
Дальше их пути разошлись.
Самвел со своим отрядом двинулся вдоль юго-восточного берега озера Ван, а Мушег отправился вдоль западного берега того же озера. Путь обоих братьев лежал сквозь опасности и ужасы. Страна была охвачена волнением, очень похожим на безумие. Страшно, когда в бешеную ярость приходит народ: в неистовстве он напоминает разъяренного медведя, который с пеною
Какой-то неясный слух, словно злой ветер, облетел армянскую землю. Он был тих и невнятен, каждый понимал его по-своему и истолковывал тоже по-своему. Но чем непонятнее он был, тем больше волновал и возмущал. Брат поднимал руку на брата, ибо они не понимали друг друга. Страну захлестывала стихия неведения — смутного, мрачного неведения и беспокойства.
В устах народа родилось слово отступник. Кто стал отступником, а кто нет — этого никто не знал. Но подозревав-мых побивали камнями. Слуги угрюмо косились на своих господ, господа не доверяли своим слугам.
Кое-где зашевелилось затаившееся язычество, которое, спасаясь от преследований христианства, ушло было под землю. Старые боги готовы были начать борьбу с новой религией.
Всякое сообщение между городами и весями почти полностью прекратилось: ездить стало невозможно. Поселяне, у которых не было оружия, покидали свои жилища, уходили горы и с неприступных высей обрушивали на дороги — на прохожих и проезжих — каменные лавины. Каменная река низвергалась вниз и погребала под собою целые караваны. На кого именно горцы обрушивали эти камни, они не знали и сами: все чужие для них были отступники.
Кое -где бродили вооруженные банды.
Мужчины уходили воевать, а женщины с дубинами в руках стояли на порогах своих опустевших жилищ и никому не позволяли подходить близко к этим хижинам, где прежде каждый путник мог найти надежный приют.
В это смутное, неспокойное время конный отряд Самвела двигался по дороге из Тарона в Рштуник. Впереди везли родовое знамя Мамиконянов. Это знамя, всегда пребывавшее незапятнанным, теперь и защищало отряд, и предавало. Защищало, ибо все привыкли относиться к нему с почтением. Предавало, ибо глава рода, герб которого был на знамени, стал теперь главою отступников. Это был Ваган Мамико-нян, отец Самвела. Кому мог объяснить сын, что он не пошел по стопам отца! Разъяренная толпа имела уши, чтобы слышать, но не имела времени, чтобы осмыслить услышанное.
Три дня назад отряд вступил в поросшие угрюмыми лесами горы княжества Рштуник. Эти дебри были бездонной гибельной пропастью, полной всевозможных опасностей. С незапамятных времен здесь происходили леденящие кровь события. Здесь Немврод потерял большую часть своих титанов. Отсюда был родом могучий Барзафран, который наводнил Армению пленными иудеями. Отсюда же был и безжалостный Маначихр, заливший кровью Сирию. Где-то в этих дебрях была и легендарная Кузнечная гора, в недрах которой толпа мрачных, не видящих света божьего людей ковала стрелы и доспехи для храбрецов своей страны.
С одной стороны, княжество Рштуник омывали воды Ванского озера, с другой — опоясывала неприступная гряда Мокских гор с ее мрачными ущельями, обиталищем злых духов, с ее бездонными пропастями и обрывами.
Самвел выехал из замка Вогакан с отрядом в 300 всадников, великолепно вооруженных и снаряженных. Теперь же в его свите осталось 43 человека. 257 человек погибло в лесах Рштуника.
Страшное место были эти леса! В них и в мирное-то время исчезали бесследно одинокие путники, а в смутные дни ничего не стоило сгинуть и целому отряду. В них царили вечный мрак и мрачный народ. Путник, пробираясь через лес, видел перед собою лишь узкую тропинку с густыми зарослями по обе стороны, над собою темный свод густой листвы, сквозь которую почти не пробивались лучи солнца, а по обе стороны от себя — непроницаемый ряд вековых деревьев, которые живой стеной стояли вдоль дороги. Больше человек не видел ничего, и будь у него хоть тысяча глаз, ему все равно не высмотреть бы, откуда грозит опасность. Ее можно было ждать с любой стороны и в любое время. Враг скрывался в дуплах деревьев и метал стрелы из этой засады; с гибкостью змеи выскальзывал из-под обнаженных корней деревьев и вдруг возникал прямо на дороге с копьем в руке; с ловкостью обезьяны взбирался вверх, в густые переплетения кроны и сеял смерть оттуда. Он вырос с этими гигантскими деревьями гигантского леса, слился с ними, они стали его неприступной крепостью.