Сармат. Смерть поправший
Шрифт:
Осознание своей вины в случившейся трагедии пронзило молнией все существо Метлоу.
— Но почему он так поступил, сэр? — пролепетал он.
— Кто поймет этих русских, — хмуро ответил тот. — Я в войну с английскими морскими конвоями ходил в Мурманск... До острова Кильдин конвои охраняли союзники, а дальше нас подхватывали русские. Сразу за островом люфтваффе набрасывалась на наши изувеченные корабли взбесившейся волчьей стаей. Можешь не верить, лейтенант, но я видел своими глазами, как русские летчики, расстреляв боекомплект, шли на самолеты нацистов в лоб и тараном опрокидывали их в преисподнюю.
— А сами спасались на парашютах?
— Арктика не Карибы, парень, — удивился наивности Метлоу полицейский. — Минуту в ледяных волнах не продержишься...
— Простите, сэр.
— Но самое непонятное даже не это было, — продолжил тот. — Половина наших экипажей от нацистских налетов приходила в Мурманск, можно сказать, полумертвыми... Русские старики, женщины — сами едва ноги волочат от голодухи, под глазами круги, лица синюшные, а с ночи выстраивались перед госпиталями в длинные очереди, чтобы бесплатно отдать нашим израненным парням свою кровь или поделиться с нами последним глотком спирта.
— Шутите, сэр?.. — прошептал потрясенный Метлоу.
— Если бы... Но мы с тобой тему русских не обсуждали, — сухо предупредил полицейский офицер. — В Америке, сам знаешь, они теперь не в моде, а мне, парень, хочется дослужиться до пенсии за выслугу лет.
— О'кей, сэр!.. — поспешил заверить его Метлоу.
Но «тема русских» не выходила из его головы, как и не уходило острое чувство вины за смерть соплеменника из-за железного занавеса.
Под влиянием этого чувства лейтенант «зеленых беретов» обложился в гарнизонной библиотеке книгами по русской военной истории. Впервые тогда он узнал о русской трагедии сорок первого года, о жертвах в блокадном Ленинграде и о многом другом, о чем доселе не имел понятия... О Сталинградской битве, перемоловшей в своих жерновах отборные дивизии немецкого вермахта, к своему стыду, он узнал тоже впервые...
Но особенно его поразили масштабы партизанского движения в тылу нацистских армий, о котором он никогда не слышал. Операция партизан «Рельсовая война» накануне Курского сражения в сорок третьем году явилась для молодого лейтенанта открытием незнакомой ему военно-диверсионной тактики. Она заинтересовала его настолько, что он стал дотошно анализировать основные тактические приемы партизан. Анализ привел его к пониманию их общей тактики, как то: активные действия мобильных диверсионных групп на флангах противника и его тыловых коммуникациях, сковывающие наступательный порыв основных ударных сил вражеской армии и подрывающие моральный дух ее личного состава, нарушение путей снабжения вражеских войск, но главное: самоотверженное отвлечение их на себя во время вынужденных отступлений и накануне наступательных операций регулярной армии.
Углубляясь дальше в изучение русской военной истории, он с удивлением обнаружил, что методы партизанской тактики русских со времен Золотой орды мало изменились: действия рязанских ратников сотника Евпатия Коловрата против Батыя, народного ополчения князя Пожарского против поляков гетмана Вишневецкого, действия отрядов иррегулярной конницы Дениса Давыдова, Дохтурова, донских казаков, атамана Платова и многочисленных отрядов крепостных крестьян против французов Наполеона. И наконец, партизанские операции против нацистов отрядов Федорова, Ковпака, Мазурова, Судоплатова и многих других имели общие закономерности. В основе их лежали: генетическая способность русских к быстрой военной самоорганизации, жертвенность во имя общего правого дела, неприятие коллаборационизма и конформизма в любых их проявлениях, высокий моральный дух, никак не объяснимый, в контексте вековечного деспотизма их государственного устройства.
И чем больше углублялся он в изучение народа, к которому принадлежал сам, тем меньше этот народ становился для него понятным. Психология русских никак не укладывалась в прокрустово ложе западного индивидуализма, который с младых ногтей впитал в себя выпускник Вест-Пойнта. Тем не менее, лейтенант Джордж Метлоу считал своим долгом не оставлять усилий по изучению потенциального противника — русских и их военной и разведывательно-диверсионной тактики. Со временем к нему пришло, хоть пока и смутное, понимание мотивов самоликвидации того русского морпеха. Знал он теперь, что означало брошенное ему морпехом: «чмо бандеровское». Тактику бандеровцев и «прибалтийских лесных» братьев он также не поленился скрупулезно проработать, но она его не впечатлила, так как была направлена не на сопротивление оккупационным войскам противника, а на террор против представителей гражданской власти и мирных жителей.
Жизнь еще не раз сводила Джорджа Метлоу с соплеменниками из-за железного занавеса, но до сердечного разговора с ними, как завещал дед, у него не доходило, так как видел он их, в основном, через оптический прицел снайперской винтовки. А вот чувство вины за смерть морпеха из своей юности почему-то не оставляло его никогда — лишь с годами притуплялось.
Когда в Афганистане раненый Метлоу неожиданно оказался в плену у русской диверсионной группы, он был просто поражен внешним сходством того морпеха с командиром этой группы майором Сарматовым. Такие же широкие плечи, скуластое лицо, сильные крестьянские руки и спокойный, презирающий смерть взгляд темно-серых глаз. «Сын? — мелькнуло у Метлоу. — Но майор не намного моложе меня... Тогда брат?.. Впрочем, — разозлился он на себя, — брат он того морпеха или сват, не имеет значения. Он коммунист из-за железного занавеса, значит — мой враг».
Полковник Метлоу и не предполагал тогда, что именно с этим русским майором ему удастся наконец «погутарить по душам», как ему завещал сделать ныне покойный дед. Майор Сарматов открыл ему глаза на многое и многое, не понятное в их стране. Когда наступила самая критическая фаза их одиссеи по отрогам Гиндукуша, полковник ЦРУ Джордж Метлоу, понимая, что майора ждет трагическая участь русского морпеха из своей юности, не нашел в себе моральных сил отдать его на растерзание озлобленным афганским моджахедам. «Отдать им Сарматова — значит растоптать память деда и честь нашего казачьего рода, которая для деда была превыше всего, — понял тогда Метлоу и твердо сказал себе: — Этому не бывать, даже если боссы в ЦРУ не захотят понять меня...»
Интерес лейтенанта «зеленых беретов» Джорджа Метлоу к постижению разведывательно-диверсионной тактики потенциального противника — русских — был сразу замечен людьми из ЦРУ на базе Гуантанамо, что, в конце концов, привело его к ним на службу. Но произошло это только после войны во Вьетнаме.
Там, во вьетнамских джунглях, он на своей шкуре убедился, что командиры вьетнамских партизан, обученные в военных академиях Советского Союза, пользуются именно русской партизанской тактикой, нигде и никогда не давая американцам чувствовать себя в безопасности. Знание тактики противника помогло Метлоу избежать больших потерь в своей разведроте. Но жестокость и бессмысленность той войны ввергла его душу в глубокую и продолжительную депрессию, названную психиатрами «вьетнамским синдромом».
«Все на земле тлен, — погружаясь с головой в божественную музыку волн Тонкинского залива, часто размышлял в те годы Джордж Метлоу. — Давно исчезли с лица земли динозавры и мамонты, обратились в песок и прах многие, предшествующие нашей, цивилизации, но неизменной осталась кровожадность рода людского». Да еще остались волны... Они как накатывались на эти камни в доисторические времена, так и накатываются поныне. Нет им дела до грозных авианосцев, барражирующих у вьетнамских берегов. Нет дела до проблем американской небоскребной цивилизации, до хитросплетений в беспощадной войне разведок за глобальные интересы государств, а чаше всего за шкурные интересы отдельных политических групп, цинично маскирующих личные амбиции и алчность под борьбу идеологий или, как стало модным в последние десятилетия говорить, — под защиту прав человека. Волны, волны — равнодушные свидетели низменных страстей и высоких человеческих помыслов, они являют собой апассионарное связующее звено между нами и теми, кто жил до нас. Много веков назад, прорубившись кривыми гуннскими мечами через необозримое людское море Поднебесной империи, докатились до этих берегов, неукротимые в непонятной ярости, волны орд Чингисхана. Не найдя тут вожделенного берега «последнего моря», монголы решительно направили копыта своих косматых коней на Запад. И кому теперь дело до того, что центрально-азиатские пустыни, славянские степи и леса за три века укротили их ярость и поглотили их несметную силу?.. Увы, ни один из последующих завоевателей мира не сделал из этого вывод. Как не сделала его ошалевшая от осознания своего могущества Америка.