Сборник Кирши Данилова

Автор неизвестен

НИКИТЕ РОМАНОВИЧУ ДАНО СЕЛО ПРЕОБРАЖЕНСКОЕ

Да в старые годы, прежния, Во те времена первоначальный, Когда воцарился царь-государь, А грозны царь Иван Васильевич, Что взял он царство Казанское, Симеона-царя во полон полонил С царицею со Еленою Выводил он измену из Киева, Что вывел измену из Нова-города, Что взял Резань, взял и Астрахань. А ныне у царя в каменной Москве Что пир идет у него навеселе, А пир идет про князей, про бояр, Про вельможи, гости богатыя, Про тех купцов про сибирскиех. Как будет летне-ет день в половина дня, Смиренна беседушка навеселе, А все тута князи-бояра И все на пиру напивалися, Промеж собою оне расхвасталися: А сильной хвастает силою, Богата-ет хвастает богатеством. Злата труба в царстве протрубила, Прогласил царь-государь, слово выговорил: «А глупы бояра, вы, неразумный! А все вы безделицой хвастаетесь, А смею я, царь, похвалитися, Похвалитися и похвастати, Что вывел измену я из Киева Да вывел измену из Нова-города, А взял я Резань, взял и Астрахань». В полатах злата труба протрубила, Прогласил в полатах царевич молодой, Что меньшей Федор Иванович: «А грозной царь Иван Васильевич! Не вывел измены в каменной Москве: Что есть у нас в каменной Москве Что три большия боярина, А три Годуновы изменники!». За то слово царь спохватается: «Ты гой еси, чадо мое милое, Что меньшей Федор Иванович! Скажи мне про трех ты бояринов, Про трех злодеев-изменников: Первова боярина в котле велю сварить, Другова боярина велю на кол посадить, Третьева боярина скоро велю сказнить». Ответ держит тут царевич молодой, Что меньшей Федор Иванович: «А грозной царь Иван Васильевич! Ты сам про них знаешь и ведаешь, ..Про трех больших бояринов, Про трех Годуновых-изменников, Ты пьешь с ними, ешь с еднова блюда, Единую чарой с ними требуешь!». То слово царю не взлюбилося, То слово не показалося: Не сказал он изменников по имени. Ему тута за беду стало, За великую досаду показалося, Скрычал он, царь, зычным голосом: «А ест(ь) ли в Москве немилостивы палачи? Возьмите царевича за белы ручки, Ведите царевича со царскова двора За те за вороты москворецкия, За славную матушку за Москву за реку, За те живы мосты калиновы, К тому болоту поганому, Ко той ко луже кровавыя, Ко той ко плахе белодубовой!». А все палачи испужалися, Что все в Москве разбежалися, Един палач не пужается, Един злодей выступается: Малюта-палач сын Скурлатович. Хватя он царевича за белы ручки, Повел царевича за Москву за реку. Перепахнула вестка нерадопша Во то во село в Романовское, В Романовское во боярское Ко старому Никите Романовичу, Нерадошна вестка, кручинная: «А и гой еси, сударь мой дядюшка, Ты старой Никита Романович! А спишь-лежишь, опочив держишь, Али те, Никите, мало можется? Над собою ты невзгоды не ведаешь: Упала звезда поднебесная, Потухла в соборе свеча местная, Не стало царевича у нас в Москве, А меныпева Федора Ивановича!». Много Никита не выспрашивает, А скоро метался на широкой двор, Скричал он, Никита, зычным голосом: «А конюхи, мои приспешники! Ведите наскоре добра коня Неседленова, неуздонова!». Скоро-де конюхи металися, Подводят наскоре добра коня, Садился Никита на добра коня, За себе он, Никита, Любимова конюха хватил, Поскакал за матушку Москву за реку, А шапкой машет, головой качает, Кричит он, ревет зычным голосом: «Народ православной! не убейтеся, Дайте дорогу мне широкую!». Настиг палача он во полупутя, Не дошед до болота поганова, Кричит на ево зычным голосом: «Малюта-палач

сын Скурлатович! Не за свойской кус ты хватаешься, А этим кусом ты подавишься! Не переводи ты роды царския!». Говорит Малюта, немилостивой палач: «Ты гой, Никита Романович! А наше-та дела повеленое. Али палачу мне самому быть сказнену? А чем окровенить саблю вострую? Что чем окровенить руки, руки белыя? А с чем притить к царю пред очи, Пред ево очи царския?». Отвечает Никита Романович: «Малюта-палач сын Скурлатович! Сказни ты Любимова конюха моево, Окровени саблю вострую, Замарай в крове руки белыя свои, А с тем поди к царю пред очи, Перед ево очи царския!». А много палач не выспрашивает, Сказнил Любимова конюха ево, Окровенил саблю вострую, Заморал руки белые свои, А прямо пошел к царю пред очи, Подмастерья ево голову хватил; Идут к царю пред очи ево царския. В ево любимою крестовою. А грозны царь Иван Васильевич, Завидевши сабельку вострую, А востру саблю кровавую Тово палача немилостива, Потом же увидел и голову у них, А где-ка стоял он, и тута упал: Что резвы ноги подломилися, Что царски очи замутилися, Что по три дня ни пьет не ест. Народ-християне православный Положили Любимова конюха На те на телеги на ординския, Привезли до Ивана Великова, Где кладутся цари и царевичи, Где их роды, роды царския, Завсегда звонят во царь-колокол. А старой Никита Романович, Хватя он царевича, на добра коня посадил, Увез во село свое Романовское, В Романовское и боярское. Не пива ему варить, не вина курить, А пир пошел у него на радостях, А в трубки трубят по-ратному, Барабаны бьют по-воинскому, У той у церкви соборныя Сбирались попы и дьяконы, А все ведь причетники церковный, Отпевали Любимова конюха. А втапоры пригодился царь, А грозны царь Иван Васильевич, А трижды земли на могилу бросил, С печали царь по царству пошел, По тем широким по улицам. А те бояре Годуновые идут с царем, Сами подмолвилися: «Ты грозны царь Иван Васильевич! У тебя кручина несносная, У боярина пир идет навеселе, У старова Никиты Романовича». А грозны царь он и крут добре: Послал посла немилостивова, Что взять его, Никиту, нечестно к нему. Пришел посол ко боярину в дом, Взял Никиту, нечестно повел, Привел ко царю пред ясны очи. Не дошед, Никита поклоняется О праву руку до сыру землю, А грозны царь Иван Васильевич А в правой руке держит царской костыль, А в левой руке держит царско жезло, По нашему, сибирскому, — востро копье, А ткнет он Никиту в праву ноги, Пришил ево ко сырой земли, А сам он, царь, приговаривает: «Велю я Никиту в котле сварить, В котле сварить, либо на кол посадить, На кол посадить, скоро велю сказнить: У меня кручина несносная, А у тебя, боярина, пир навеселе! К чему ты, Никита в доме добре радошен Али ты, Никита, какой город взял? Али ты, Никита, корысть получил?». Говорит он, Никита, не с упадкою: «Ты грозны царь Иван Васильевич! Не вели мене казнить, прикажи говорить: А для того у мене пир навеселе, Что в трубочки трубят па-ратному, В барабаны бьют по-воинскому — Утешают млада царевича, Что меныпева Федора Ивановича!». А много царь не выспрашивает, Хватя Никиту за праву руку, Пошел в палаты во боярския, Отворяли царю на пету, Вошел в палаты во боярския. Поднебестна звезда уж высоко взашла, В соборе местна свеча затеплялася, Увидел царевича во большом месте, В большом месте, в переднем угле, Под местными иконами, — Берет он царевича за белы ручки, А грозны царь Иван Васильевич, Целовал ево во уста сахарныя, Скричал он, царь, зычным голосом: «А чем боярина пожаловати, А старова Никиту Романовича? А погреб тебе злата-серебра, Второе тебе — питья разнова, А сверх того — грамата тарханная: Кто церкву покрадет, мужика ли убьет, А кто у жива мужа жену уведет И уйдет во село во боярское Ко старому Никите Романовичу, — И там быть им не в выдоче». А было это село боярское, Что стало село Пребраженское По той по грамоте тарханныя. Отныне ана словет и до веку.

ИЗ МАНАСТЫРЯ БОГОЛЮБОВА СТАРЕЦ ИГР[ЕН]ИЩО

Из монастыря да из Боголюбова Идет старец Игренища, Игренища-Кологрениша, А и ходит он по монастырю, Просил честныя милостыни, А чем бы старцу душа спасти, Душа спасти, душа спасти, ее в рай спусти. Пришел-та старец под окошечко (К) человеку к тому богатому, Просил честную он милостыню, Просил редечки горькия, Просил он капусты белыя, А третьи — свеклы красныя. А тот удалой господин добре Сослал редечки горькия И той капусты он белыя, А и той свеклы красныя А с тою ли девушкой повареннаю. Сошла та девка со двора она И за те за вороты за широкия, Посмотрит старец Игрениша-Кологреншца Во все четыре он во стороны, Не увидел старец он, Игрениша, Во всех четырех во сторонушках Никаких людей не шатаются-не матаются, И не рад-та старец Игрениша А и тое ли редечки горькия, А и той капусты белыя, А третьи — свеклы красныя, А и рад-та девушке-чернавушке. Ухватил он девушку-чернавушку, Ухватил он, посадил в мешок, Со тою-та редькою горькаю, И со той капустой белою, И со той со свеклой со красною. Пошел он, старец, по манастырю, И увидели ево ребята десятильниковы, И бросалися ребята оне ко старцу, Хватали оне шилья сапожныя, А и тыкали у старца во шелковай мешокз Горька редька рыхнула, Белая капуста крикнула, Из красной свеклы росол пошел. А и тута ребята десятильниковы, Оне тута со старцом заздорили. А и молится старец Игрениша, А Игрениша-Кологренища: «А и гой вы еси, ребята десятильниковы! К чему старца меня обидите? А меня вам обидить — не корысть получить. Будьте-тка вы ко мне в Боголюбов монастырь, А и я молодцов вас пожалую: А и первому дам я пухов колпак, А и век-та носить, да не износить; А другому дам комчат кафтан, Он весь-та во титивочку повыстеган; А третьему дам сапожки зелен сафьян Со темя подковами немецкими. А и тут ему ребята освободу дают, И ушел он, старец Игрениша, А Игренишша-Кологренишша Во убогия он свои во кели(й)ки. А по утру раненько-ранешонько Не изробели ребята десятильниковы, Промежу обедни, заутрени Пришли оне, ребята десятильниковы, Ходят оне по манастырю, А и спрашивают старца Игрениша, Игрениша-Кологрениша. А увидел сам старец Игрениша, Он тем-та ребятам поклоняется, А слово сказал им ласковое: „Вы-та, ребята разумныя, Пойдем-ка ко мне, в келью идите“. Всем россказал им подробна все: А четверть пройдет — другой приди, А всем россказал, по часам россказал. Монастырски часы были верныя, А которой побыстрей их, ребят, Наперед пошел ко тому старцу ко Игренишу. Первому дал он пухов калпак: А брал булаву в полтретья пуда, Бил молодца по буйной голове — Вот молодцу пухов колпак, Век носить, да не износить, Поминать старца Игрениша. И по тем часам монастырскием А и четверть прошла — другой пришел. А втапоры старец Игренища Другому дает кофтан комчатной: Взял он плетку шелковую, Разболок ево, детину, донага, Полтараста ударов ему в спину влепил. А и тех-та часов монастырскиех Верно та их четверть прошла, И третей молодец во монастырь пошел Ко тому старцу ко Игренишу, Допрошался старца Игрениша. И завидел ево старец Игрениша, Игрениша-Кол огрениша, А скоро удобрил и в келью взял, Берет он полена березовое, Дает ему сапожки зелен сафьян: А и ногу перешиб и другую подломил. „А вот вы, ребята десятильниковы, Всех я вас, ребят, пожаловал: Первому дал пухов колпак, А и тот ведь за кельей валяится, А другому наделил я комчат кафтан, А и тот не ушел из монастыря, А последнему — сапожки зелен сафьян, А и век ему носить да не износить“».

САДКОВ КОРАБЛЬ СТАЛ НА МОРЕ

Как по морю, морю по синему Бегут-побегут тридцать кораблей, Тридцать кораблей, един сокол-корабль Самово Садка, гостя богатова. А все карабли, что соколы летят, Сокол-карабль на море стоит. Говорит Садко-купец, богатой гость; «А ярыжки вы, люди наемные, А наемны люди, подначальныя! А вместо все вы собирайтеся, А и режьтя жеребья вы валжены, А и всяк-та пиши на имена И бросайте вы их на сине море». Садко покинул хмелево перо, И на ем-та подпись подписано. А и сам Садко приговариват: «А ярыжки, люди вы наемныя! А слушай речи праведных, А бросим мы их на сине море, Которые бы поверху пловут, А и те бы душеньки правый, Что которые-то во море тонут, А мы тех спихнем во сине море». А все жеребья поверху пловут, Кабы яры гоголи по заводям, Един жеребей во море тонет, Во море тонет хмелево перо Самово Садка, гостя богатова. Говорил Садко-купец, богатой гость: «Вы ярыжки, люди наемныя, А наемны люди, подначальныя! А вы режьтя жеребья ветляныя, А пишите всяк себе на имена, А и сами к ним приговаривай: А которы жеребьи во море тонут, — А и то бы душеньки правыя». А и Садко покинул жеребей булатной, Синева булату ведь заморскова, Весом-то жеребей в десеть пуд. И все жеребьи во море тонут, — Един жеребей поверху пловет, Самово Садка, гостя богатова. Говорит тут Садко-купец, богатой гость: «Вы ярыжки, люди наемныя, А наемны люди, подначальныя! Я са(м), Садко, знаю-ведаю: Бегаю по марю двенадцать лет, Тому царю заморскому Не платил я дани-пошлины, И во то сине море Хвалынское Хлеба с солью не опусковал, — По меня, Садка, смерть пришла, И вы, купцы-гости богатыя, А вы, целовальники любимыя, А и все приказчики хорошия! Принесите шубу соболиную!». И скоро Садко нарежается, Берет он гусли звончаты Со хороши струны золоты, И берет он шахмотницу дорогу Со золоты тавлеями, Со темя дороги вольящеты. И спущали сходннх ведь серебрену Под красным золотом, Походил Садко-купец, богатой гость, Спущался он на сине море, Садился на шахмотницу золоту. А и ярыжки, люди наемныя, А наемны люди, подначальныя Утащили сходню серебрену И серебрену под красным золотом ее на сокол-корабль, А Садка остался на синем море. А сокол-карабль по морю пошел, А все карабли, как соколы, летят, А един карабль по морю бежит, как бел кречет, Самово Садка, гостя богатова. Отца-матери молитвы великия, Самово Садка, гостя богатова: Подымалася погода тихая, Понесло Садка, гостя богатова. Не видал Садко-купец, богатой гость, Ни горы, не берегу, Понесло ево, Садка, к берегу, Он и сам, Садко, тута дивуется. Выходил Садко на круты береги, Пошел Садко подле синя моря, Нашел он избу великую, А избу великую, во все дерево, Нашел он двери, в избу пошел. И лежит на лавке царь морской: «А и гой еси ты, купец-богатой гость! А что душа радела, тово бог мне дал: И ждал Садка двенадцать лет, А ныне Садко головой пришел, Поиграй, Садко, в гусли звончаты!». И стал Садко царя тешити, Заиграл Садко в гусли звончаты, А и царь морской зачал скакать, зачал плесать, И тово Садка, гостя богатова, Напоил питьями разными. Напивался Садко питьями разными, И развалялся Садко, и пьян он стал, И уснул Садко-купец, богатой гость. А во сне пришел святитель Николай к нему, Говорит ему таковы речи: «Гой еси ты, Садко-купец, богатой гость! А рви ты свои струны золоты И бросай ты гусли звончаты: Расплесался у тебе царь морской А сине море сколыбалося, А и быстры реки разливалися, Топят много бусы-корабли, Топят души напрасный Тово народу православнова». А и тут Садко-купец, богатой гость, Изорвал он струны золоты И бросает гусли звончаты. Перестал царь морской скакать и плесать, Утихла моря синея, Утихли реки быстрый, А поутру стал тута царь морской, Он стал Садка уговаривать: А и хочет царь Садка женить И привел ему тридцать девиц. Никола ему во сне наказовал: «Гой еси ты, купец-богатой гость, А станет тебе женить царь морской, Приведет он тридцать девиц, — Не бери ты из них хорошую, белыя румяныя, Возьми ты девушку поваренную, Поваренную, что котора хуже всех». А и тут Садко-купец, богатой гость, Он думался, не продумался, И берет он девушку поваренную, А котора девушка похуже всех. А и тута царь морской Положил Садка на подклете спать, И ложился он с новобра[ч]ною. Николай во сне наказал Садку Не обнимать жену, не целуй ее! А и тут Садко-купец, богатой гость, С молодой женой на подклете спит, Свои рученьки ко сер(д)цу прижал, Со полуноче в просонье Ногу леву накинул он на молоду жену. Ото сна Садко пробужался, Он очутился под Новым-городом, А левая нога во Волх-реке, — И скочил Садко, испужался он, Взглянул Садко он на Нов-город, Узнал он церкву — приход своих, Тово Николу Можайскова, Перекрестился крестом своим. И гледит Садко по Волх, по Волх-реке: От тово синя моря Хвалынскова По славной матушке Волх-реке Бегут-побегут тридцать кораблей, Един корабль самово Садко, гостя богатова. И стречает Садко-купец, богатой гость, Целовальников любимыех. Все корабли на пристань стали Сходни метали на крутой берег, И вышли целовальники на крут берег, И тут Садко поклоняется: «Здравствуйте, мои целовальники любимыя И приказчики хорошия!». И тут Садко-купец, богатой гость, Со всех кораблей в таможню положил Казны своей сорок тысящей, По три дни не осматривали.

ДОБРЫНЯ КУПАЛСЯ — ЗМЕЙ УНЕС

Доселева Резань она селом слыла, А ныне Резань словет городом, А жил во Резане тут богатой гость, А гостя-та звали Никитою, Живучи-та, Никита состарелся, Состарелся, переставился. После веку ево долгова Осталось житье-бытье-богатество, Осталось ево матера жена Амелфа Тимофеевна, Осталась чадо милая, Как молоды Добрынюшка Никитич млад. А и будет Добрыня семи годов, Присадила ево матушка грамоте учщться, А грамота Никите в наук пошла, Присадила ево матушка пером писать. А будет Добрынюшка во двенадцать лет, Изволил Добрыня погулять молодец Со своею дружиною хоробраю Во те жары петровския. Просился Добрыня у матушки: «Пусти меня, матушка, купатися, Купатися на Сафат-реку!». Она, вдова многоразумная, Добрыни матушка наказывала, Тихонько ему благословение дает: «Гой еси ты, мое чадо милая, А молоды Добрыня Никитич млад! Пойдешь ты, Добрыня, на Израй на реку В Израе-реке станешь купатися — Израй-река быстрая, А быстрая она, сердитая: Не плавай, Добрыня, за перву струю, Не плавай ты, Никитич, за другу струю», Добрыня-та матушки не слушался, Надевал на себя шляпу земли греческой, Над собой он, Добрыня, невзгоды не ведает, Пришел он, Добрыня, на Израй на реку, Говорил он дружинушки хоробрыя: «А и гой еси вы, молодцы удалыя! Не мне вода греть, не тешити ее». А все молодцы разболокалися И тут Добрыня Никитич млад. Никто молодцы не смеет, никто нейдет, А молоды Добрынюшка Никитич млад, Перекрестясь, Добрынюшка в Израй-реку пошел, А поплыл Добрынюшка за перву струю, — Захотелось молодцу и за другую струю; А две-та струи сам переплыл, А третья струя подхватила молодца, Унесла во пещеры белокаменны. Неоткуль вз(я)лось тут лютой зверь, Налетел на Добрынюшку Никитича, А сам говорит-та Горынчища, А сам он, Змей, приговаривает: «А стары люди пророчили, Что быть Змею убитому От молода Добрынюшки Никитича, А ныне Добрыня у меня сам в руках!». Молился Добрыня Никитич млад: «А и гой еси, Змеишша Горынчишша! Не честь-хвала молодецкая На ногое тело напущаешься!». И тут Змей Горынчишша мимо ево пролетел, А стали ево ноги резвыя, А молоды Добрынюшки Никитьевича, А грабится он ко желту песку, А выбежал доброй молодец, А молоды Добрынюшка Никитич млад, Нагреб он шляпу песку желтова, Налетел на ево Змей Горынчишша, А хочет Добрыню огнем спалить, Огнем спалить, хоботом ушибить. На то-то Добрынюшка не робок был: Бросает шляпу земли греческой Со темя пески желтыми Ко лютому Змею Горынчишшу, — Глаза запорошил и два хобота ушиб. Упал Змей Горынчишша Во ту во матушку во Израй-реку. Когда ли Змей исправляется, Во то время и во тот же час С(х)ва(т)ал Добрыня дубину тут, убил до смерти. А вытощил Змея на берег ево, Повесил на осину на кляплую: Сушися ты, Змей Горынчишша, На той-та осине на кляплыя. А поплыл Добрынюшка По славной матушке по Израй-реке, А заплыл в пещеры белокаменны, Где жил Змей Горынчишша, Застал в гнезде ево малых детушак, А всех прибил, попалам перервал. Нашел в пещерах белокаменных У лютова Змеишша Горынчишша, Нашел он много злата-серебра, Нашел в полатах у Змеишша Свою он любимую тетушку, Тое-та Марью Дивовну, Выводит из пещеры белокаменны И собрал злата-серебра. Пошел ко матушке родимыя своей, А матушки дома не годилася; Сидит у князя Владимера. Пришел-де он во хоромы свои, И спрятал он свою тетушку, И пошел ко князю явитися. Владимер-князь запечалился, Сидит он, ничего свету не видит, Пришел Добрынюшка к великому князю Владимеру, Он Спасову образу молится, Владимеру-князю поклоняется, Скочил Владимер на резвы ноги, Хватя Добрынюшку Никитича, Целовал ево во уста сахарныя; Бросилася ево матушка родимая, Схватала Добрыню за белы руки, Целовала ево во уста сахарныя. И тут с Добрынею разговор пошел, А стали у Добрыни выспрашивати, А где побывал, где начевал. Говорил Добрыня таково слово: «Ты гой еси, мой сударь-дядюшка, Князь Владимер, со(л)нцо киевско! А был я в пещерах белокаменных У лютова Змеишша Горынчишша, А все породу змеиную ево я убил И детей

всех погубил, Родимую тетушку повыручил!». А скоро послы побежали по ее, Ведут родимую ево тетушку, Привели ко князю во светлу гридню, — Владимер-князь светел-радошен, Пошла-та у них пир-радость великая А для-ради Добрынюшки Никитича, Для другой сестрицы родимыя Марьи Дивовны.

ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА ИЛЬИ МУРОМЦА В КИЕВ

Как из (с)лавнова города из Мурома, Из тово села Корочаева Как была-де поездка богатырская, Нарежался Илья Муромец Иванович Ко стольному городу ко Киеву Он тою дорогою прамоезжую, Котора залегла равно тридцать лет, Через те леса брынския, Через черны грязи смоленския, И залег ее, дорогу, Соловей-разбойник. И кладет Илья заповедь велику, Что проехать дорогу прямоезжую, Котора залегла равно тридцать лет, Не вымать из налушна тугой лук, Из колчана не вымать калену стрелу, Берет благословение великое у отца с матерью, А и только ево, Илью, видели. Прощался с отцом, с матерью И садился Илья на своего добра коня, А и выехал Илья со двора своего Во те ворота широкия. Как стегнет он коня по ту(ч)ным бедрам, А и конь под Ильею рассержается, Он перву скок ступил за пять верст, А другова ускока не могли найти. Поехал он через те лесы брынския, Через те грязи смоленския. Как бы будет Илья во темных лесах, Во темных лесах во брынских, Наезжал Илья на девяти дубах, И наехал он, Илья, Соловья-разбойника. И васлышел Соловей-разбойник Тово ли топу конинова И тое ли он пое(зд)ки богатырския, Засвистал Соловей по-соловьиному, А в другой зашипел разбойник по-змеиному, А в-третьи зрявкает по-звериному. Под Ильею конь окарачелся И падал ведь на кукарачь. Говорит Илья Муромец Иванович: «А ты, волчья сыть, травеной мешок! Не бывал ты в пещерах белокаменных, Не бывал ты, конь, во темных лесах, Не слыхал ты свисту соловьинова, Не слыхал ты шипу змеинова, А тово ли ты крику зверинова, А зверинова крику, туринова?». Разрушает Илья заповедь великую: Вымает калену стрелу И стреляет в Соловья-разбойника, И попал Соловья да в правой глаз. Полетел Соловей с сыра дуба Комом ко сырой земли, Подхватил Илья Муромец Соловья на белы руки, Привезал Соловья ко той ко луке ко седельныя. Проехал он Боровску заставу, крепкую, Подъезжает ко подворью дворянскому, И завидела-де ево молода жена, Она хитрая была и мудрая, И [в]збегала она на чердаки на вышния: Как бы двор у Соловья был на семи верстах, Как было около двора железной тын, А на всякой тыныньки по маковке — И по той по голове богатырския, Наводила трубками немецкими Ево, Соловьева, молодая жена, И увидела доброва молодца Илью Муромца. И бросалась с чердака во свои высокия терема И будила она девять сыновей своих: «А встаньте-обудитесь, добры молодцы, А девять сынов, ясны соколы! Вы подите в подвалы глубокия, Берите мои золотыя ключи, Отмыкаете мои вы окованны ларцы, А берите- вы мою золоту казну, Выносите ее за широкой двор И встречаете удала доброва молодца. А наедет, молодцы, чужой мужик, Отца-та вашего в тороках везет». А и тут ее девять сыновей закорелися И не берут у нее золотые ключи, Не походят в подвалы глубокия, Не берут ее золотой казны, А худым видь свои думушки думают: Хочут обвернуться черными воронами Со темя носы железными, Оне хочут расклевать добра молодца, Тово ли Илью Муромца Ивановича, Подъезжает он ко двору ко дворянскому, И бросалась молода жена Соловьева, А и молится-убивается: «Гой еси ты, удалой доброй молодец! Бери ты у нас золотой казны, сколько надобно, Опусти Соловья-разбойника, Не вози Соловья во Киев-град!». А ево-та дети Соловьевы Неучливо оне поговаривают, Оне только Илью видели, Что стоял у двора дворянскова. И стегает Илья он добра коня, А добра коня по ту(ч)ным бедрам: Как бы конь под ним асержается, Побежал Илья, как сокол летит. Приезжает Илья он во Киев-град, Середи двора княженецкова И скочил он, Илья, со добра коня, Привезал коня к дубову столбу. Походил он во гридню во светлую И молился он Спасу со Пречистою, Поклонился князю со княгинею, На все на четыре стороны. У Беликова князя Владимера, У нево, князя, почестной пир, А и много на пиру было князей и бояр, Много сильных-могучих богатырей. И поднесли ему, Илье, чару зелена вина В полтора ведра, Принимает Илья единой рукой, Выпивает чару единым духом. Говорил ему ласковой Владимер-князь: «Ты скажись, молодец, как именем зовут, А по именю тебе можно место дать, По изо(т)честву пожаловати». И отвечает Илья Муромец Иванович: «А ты ласковой стольной Владимер-князь! А меня зовут Илья Муромец сын Иванович, И проехал я дорогу прамоезжую Из стольнова города из Мурома, Из тово села Карачаева». Говорят тут могучие богатыри: «А ласково со(л)нцо, Владимер-князь, В очах детина завирается! А где ему проехать дорогою прямоезжую: Залегла та дорога тридцать лет От тово Соловья-разбойника». Говорит Илья Муромец: «Гой еси ты, сударь Владимер-князь! Посмотри мою удачу богатырскуй), Вон я привез Соловья-разбойника На двор к тебе!». И втапоры Илья Муромец С великим князем на широкой двор Смотреть его удачи богатырския, Выходили тута князи-бояра, Все русские могучие богатыри: Самсон-богатырь Колыванович, Сухан-богатырь сын Домантьевич, Светогор-богатырь и Полкан, другой И семь-та братов Сбродовичи, Еще мужики были Залешана, А еще два брата Хапиловы, — Только было у князя их тридцать молодцов. Выходил Илья на широкой двор Ко тому Соловью-разбойнику, Он стал Соловья уговаривать: «Ты послушай меня, Соловей-разбойник млад! Посвисти, Соловей, по-соловьиному, Пошипи, змей, по змеиному, Зрявкай, зверь, по-туриному И потешь князя Владимера!». Засвистал Соловей по-соловьиному, Оглушил он в Киеве князей и бояр, Зашипел злодей по-змеиному, Он в-третье зрявкает по-туриному, А князи-бояра испугалися, На корачках по двору наползалися И все сильны богатыри могучия. И накурил он беды несносныя: Гостины кони с двора разбежалися, И Владимер-князь едва жив стоит Со душей княгиней Апраксевной. Говорил тут ласковой Владимер-князь: «А и ты гой еси, Илья Муромец сын Иванович! Уйми ты Соловья-разбойника, А и эта шутка нам не надобна!».

ИЛЬЯ ЕЗДИЛ С ДОБРЫНЕЮ

Как из славнова города из Киева Поезжали два могучие богатыри: Поезжал Илья Муромец Со своим братом названыем, С молодым Добрынею Никитичем. А и будут оне во чистом поле, Как бы сверх тое реки Череги, Как бы будут оне у матушки у Сафат-реки, Говорит Илья Муромец Иванович: «Гой еси ты, мой названой брат, Молоды Добрынюшка Никитич млад! Поезжай ты за горы высокия, А и я, дескать, поеду подле Сафат-реки». И поехал Добрыня на горы высокия, И наехал он, Добрынюшка Никитич млад, бел шатер, И начался Добрыня, какой сильной-могуч богатырь. Из тово бела шатра полотнянова Выходила тут баба Горынинка, Заздрорелася баба Горынинка. Молоды Добрыня Никитич, Скочил Добрыня со добра коня, Напущался он на бабу Горынинку — Учинилася бой-драка великая: Оне тяжкими палицами ударились — У них тяжкия палицы разгоралися, И бросили они палицы тяжкия, Оне стали уже драться рукопашным боем. Илья Муромец сын Иванович А ездил он подле Сафат-реки, И наехал он тута бродучей след И поехал и по тому следу бродучему, А наезжает он богатыря в чистом поле, Он Збута Бориса-королевича. А навтапоры Збут-королевич млад И отвязывал стремя вожья выжлока, Со руки опускает ясна сокола, А сам ли-та выжлуку наказывает: «А теперь мне не до тебе пришло, А и ты бегай, выжлок, по темным лесам И корми ты свою буйну голову!». И ясну соколу он наказыват: «Полети ты, сокол, на сине море И корми свою буйну голову, А мне, молодцу, не до тебе пришло!». Наезжает Илья Муромец Иванович, Как два ясна сокола слеталися, И наехал Збут-королевич млад, Напущается он на старова, На стара казака Илью Муромца, И стреляет Илью во белы груди, Во белы груди из туга лука. Угодил Илью он во белу грудь, Илья Муромец сын Иванович Не бьет ево палицой тяжкою, Не вымает из налушна тугой лук, Из колчана калену стрелу, Не стреляет он Збута Бориса-королевича, — Ево только сх(в)атил во белы руки И бросает выше дерева стоячева. Не видал он, Збут Борис-королевич, Что тово ли свету белова И тое-та матушки сырой земли, И назад он летит ко сырой земли, Подх(в)атил Илья Муромец Иванович На свои он руки богатырския, Положил ево да на сыру землю, И стал Илья Муромец спрашивать: «Ты скажись мне, молодец, свою дядину-вотчину!». Говорит Збут Борис-королевич млад: «Кабы у тебя на грудях сидел, Я спорол бы тебе, старому, груди белыя». И до тово ево Илья бил, покуда правду сказал. А и сговорит Збут Борис-королевич млад: «Я тово короля задонскова». А втапоры Илья Муромец Иванович, Гледючи на свое чадо милое, И заплакал Илья Муромец Иванович: «Поезжай ты, Збут Борис-королевич млад, Поезжай ты ко своей, ты ко своей сударыни матушки. Кабы ты попал на наших русских богатырей, Не опустили бы тебе оне живова от Киева», И поехал тут Збут-королевич млад, И приехал тут Збут-королевич млад К тому царю задонскому, Ко своей сударыне-матушке. Матушке стал свою удачу рассказывать: «А и гой еси, сударыня-матушка! Ездил я, Збут-королевич млад, Ко великому князю Владимеру На ево потешных лугах, И наехал я в поле старова, И стрелял ево во белы груди, И схватал меня старой в чистом поле, Меня чуть он не забросил за облако, И опять подх(в)атил меня на белы груди». Еще втапоры ево матушка Тово короля задонскова Разилася о сыру землю И не может во слезах слово молвити: «Гой еси ты, Збут Борис-королевич млад! Почто ты напущался на старова? Не надо бы тебе с ним дратися, Надо бы съехаться в чистом поле И надо бы тебе ему поклонитися А праву руку до сырой земли: Он по роду тебе батюшка!». Стары казак Илья Муромец сын Иванович И поехал он на горы высокия А искати он брата названова, Mолоду Добрынюшку Никитича. И дерется он с бабой Горынинкой, Едва душа ево в теле полуднует. Говорит Илья Муромец сын Иванович: «Гой еси, мой названой брат, Молоды Добрынюшка Никитич млад! Не умеешь ты, Добрыня, с бабой дратися, А бей ты бабу……. по щеке Пинай растуку мать под гузно, А женской пол от тово пухол!». А и втапоры покорилася баба Горынинка, Говорит она, баба, таковы слова: «Не ты меня побил, Добрыня Никитич млад, Побил меня стары казак Илья Муромец Единым словом». И скочил ей Добрыня на белы груди И выдергивал чингалище булатное, Хочет (в)спороть ей груди белыя. И молится баба Горынинка: «Гой еси ты, Илья Муромец Иванович! Не прикажи ты мне резать груди белыя, Много у меня в земле останется злата и серебра». И схватал Илья Добрыню за белы руки, И повела их баба Горынинка Ко своему погребцу глубокому, Где лежит залота казна, И довела Илью с Добрынею, И стали они у погреба глубокова. Оне сами тута, богатыри, дивуются, Что много злата и серебра, А цветнова платья все русскова. Огленулся Илья Муромец Иванович Во те во раздолья широкия, Молоды Добрынюшка Никитич млад Втапоры бабе голову срубил. То старина, то и деянье.

КНЯЗЬ РОМАН ЖЕНУ ТЕРЯЛ

А князь Роман жену терял, Жену терял, он тело терзал, Тело терзал, во реку бросал, Во ту ли реку во Смородину. Слета лися птицы разныя, Сбегалися звери дубравныя; Откуль взелся млад сизой орел, Унес он рученьку белую, А праву руку с золотом перс(т)нем. Сх(в)атилася молода княжна, Молода княжна Анна Романовна: «Ты гой еси, сударь мой батюшка, А князь Роман Васильевич! Ты где девал мою матушку?». Ответ держит ей князь Роман, А князь Роман Васильевич: «Ты гой еси, молода княжна, Молода душа Анна Романовна! Ушла т оя матушка мытися, А мытися и белитися, А в цветно платье нарежатися». Кидалась молода княжна, Молода душа Анна Романовна: «Вы гой еси, мои нянюшки-мамушки, А сенные красны девушки! Пойдем-та со мной на высокие теремы Смотреть мою сударыню-матушку, Каково она моится, белится, А в цветно платья нарежается». Пошла она, молода княжна, Со своими няньки-мамками, Ходила она по всем высокем теремам, Не могла-та найти своей матушки. Опять приступила к батюшки: «Ты гой еси, сударь мой батюшка, А князь Роман Васильевич! А где ты девал мою матушку? Не могли мы сыскать в высокиех теремах». Проговорит ей князь Роман, А князь Роман Васильевич: «А и гой еси ты, молода княжна, Молода душа Анна Романовна, Со своими няньками-мамками, Со сенными красными девицами, Ушла твоя матушка родимая, Ушла во зеленой сад, Во вишенье, в орешенье!». Пошла ведь тут молода княжна Со няньками-мамками во зеленой сад, Весь повыгуляли, неково не нашли в зеленом саду, Лишь только в зеленом саду увидели, Увидели новую диковинку: Неоткуль взялся млад сизой орел, В когтях несет руку белую, А и белу руку с золоты перс(т)нем; Уронил он, орел, белу руку, Белу руку с золотым перс(т)нем Во тот ли зеленой сад. А втапоры нянюшки-мамушки Подхватили оне рученьку белую, Подавали оне молодой княжне, Молодой душе Анне Романовне. А втапоры Анна Романовна Увидела она белу руку, Опазновала она хорош золот перстень Ее родимыя матушки; Ударилась о сыру землю, Как белая лебедушка скрикнула, Закричала тут молода княжна: «А и гой еси вы, нянюшки-мамушки А сенныя красныя деушки! Бегите вы скоро на быстру реку, На быстру реку Смородину, А что тамо птицы слетаются, Дубравныя звери сбегаются?». Бросалися нянюшки-мамушки А сенныя красныя деушки: Покрай реки Смородины Дубравныя звери кости делят, Сороки, вороны кишки тащат. А ходит тут в зеленом саду Молода душа Анна Романовна, А носит она руку белую, А белу руку с золотым перс(т)нем, А только ведь нянюшки Нашли оне пусту голову, Сбирали оне с пустою головой А все тут кости и ребрушки, Хоронили оне и пусту голову Со темя костьми, со ребрушки И ту белу руку с золотым перстнем.

ВО ХОРОШЕМ ВЫСОКОМ ТЕРЕМЕ, ПОД КРАСНЫМ КОСЯЩЕТЫМ ОКОШКОМ

Во хорошем-та высоком тереме, Под красным, под косящетым окошком Что голубь со голубушкой воркует, Девица с молодцом речи говорила: «А душечка, удалой доброй молодец! Божился доброй молодец, ратился, А всякими неправдами заклинался, Порукою давал мне Спасов образ, Светителя Николу Чудотворца: Не пить бы пива пьянова допьяна, Зеленова вина не пить до повалу, Сладкиев медов беспросыпных. А ноне ты, мой надежда, запивашься: Ты пьешь-та пива пьянова допьяна, Зеленое вино пьешь до повалу, А сладкие пьешь меды без просыпу». Ответ держит удалой доброй молодец: «Ты глупая девица да неразумная! Не с радости пью я, молодец, — с кручины, С тое ли… великия печали: Записан доброй молодец в салдаты, Поверстан доброй молодец я в капралы, Не то мне, доброму молодцу, забедно, Что царь меня на службу ту посылает, А то мне, доброму молодцу, забедно — Отец-мати старешуньки остаются, А некому поить будет их, кормити; Еще мне, доброму молодцу, забедно, Что с недругом в одном мне полку быти. В одной мне шириночке служити».

[ПРО] АТАМАНА ПОЛЬСКОВА

Зарайским городом, За Резанью за старою, Из да леча чиста поля, Из раздолья Широкова Как бы гнедова тура Привезли убитова, Привезли убитова Атамана польскова, Атамана польскова, А по имени Михайла Черкашенина. А птицы-ластицы Круг гнезда убиваются, Еще плачут малы ево дети Над белым телом, С высокова терема Зазрила молодая жена, А плачет-убивается Над ево белым телом, Скрозь слезы свои Она едва слово промолвила, Жалобно причитаючи, Ко ево белу телу: «Казачья вольная Поздорову приехали, Тебе, света моего, Привезли убитова, Привезли убитова Атамана польскова, А до именю Михайла Черкашенина».

НА ЛИТОВСКОМ РУБИЖЕ

Как далече-далече во чистом поле, Далече во чистом поле, На литовском н(а) рубиже, Под Смоленским городом, Под Смоленским городом, На лугах, лугах зеленыех, На лугах, лугах зеленыех, Молода коня имал, Молодец коня имал, Дворянин-душа спрашивает: «А и конь-та ли, доброй конь, А конь наступчивой! Зачем ты травы не ешь, Травы, конь, зеленыя? Зачем, конь, травы зеленыя не ешь, Воды не пьешь ключевыя?». Провещится доброй конь Человеческим языком: «Ты хозяин мой ласковой, Дворянин-душа отецкой сын! Затем я травы не ем, Травы не ем зеленые И воды не пью ключевыя, Я ведаю, доброй конь, Над твоей буйной голове Невзгоду великую: Поедешь ты, молодец, На службу царскую И на службу воинскую, — А мне, коню, быть подстрелену, Быть тебе, молодцу, в поиманье. Потерпишь ты, молодец, Потерпишь, молодец, Нужи-бедности великия, А примешь ты, молодец, Много холоду-голоду, Много холоду, ты, голоду, Наготы-босоты вдвое того». Позабыл доброй молодец А и то время не(сч)ас(т)ливое, Повестка ему молодцу На ту службу на царскую. Поехал он, молодец, Он во полках государевых. От Смоленца — города Далече во чистом поле Стоят полки царския, А и роты дворянския, А все были войска ро(с)сий(й)ския. Из далеча чиста поля, Из роздолья Широкова Напущалися тут на их Полки неверный, Полки неверныя, Все чудь поганая. А Чуда поганая на вылазку выехал, А спрашивал противника Из полков государевых, Из роты дворянския, Противника не выскалось, А он-то задорен был, Дворянин, отецкой сын, На вылозку выехал Со Чудом дратися, А Чудо поганое [о] трех руках. Съезжаются молодцы Далече во чистом поле, А у Чуда поганова Одно было побоишша, Одно было побоишша — Большая рагатина, А у дворянина — сабля вострая. Сбегаются молодцы, Как два ясные соколы В едино место слета лися. Помогай бог Молодцу дворянину русскому! Он отводит рогатину Своей саблей вострою Что у Чуда поганова; Отвел ево рагатину, Прирубил у него головы все. Идолища поганая Подстрелили добра коня, Подстрелили добра коня, У дворенина смоленскова — Он ведь пеш, доброй молодец, Бегает пеш по чисту полю, Кричит-ревет молодец Во полки государевы: «Стрельцы вы старыя, Подведите добра коня, Не выдайте молодца Вы у дела ратнова, У часочку смертнова!». А идолы поганыя Металися грудою все, Схватили молодца, Увезли в чисто поле, Стали ево мучати: И не поят, не кормят ево, Морят ево смертью голодною И мучат смертью неподобною. А пала молодцу на ум Не(сч)астье великое, Что ему доброй конь наказывал. Изгиб л а головушка. Ни за едину денежку.