Сечень. Повесть об Иване Бабушкине
Шрифт:
Сегодня после многих дней недоборов цирк полон, хотя и рождество, пост холодный, а нынче еще и голодный, почище Петрова поста, и новый год замаячил, — в такие дни, пообещай хоть убийство на арене, публика не идет — и вдруг забито все, а от Сержа еще и потребовали в антракте отдать арену под маскарадное шествие, с недавнего маскарада в Общественном собрании. Третий день только и разговоров что об этом кривлянии: тощая, с косою в руках, в образе безносой — цензура; старьевщик, торгующий за ненадобностью царскими регалиями; черносотенцы из братства св. Иннокентия… Серж опасается ввязываться в рискованное предприятие, он знает, как неверна фортуна: сегодня посмеялся, завтра тебе же и вколотят в глотку твой смех, да так, что кровью пронесет, еще и выживешь ли. Узрев публику, господин Серж решил, что она сошлась ради маскарада, потешить плебейскую кровь унижением имени государя императора, но открылось ему нечто посолонее: в цирке ждут матросов-каторжан из Акатуя. Дом жандармского полковника Бырдина в трех кварталах от цирка, долго ли сбегать, но Бырдин впервые встретил Сержа нелюбезно, объявил, что не станет вмешиваться,
Бабушкину из-за занавеса виден смеющийся Алексей, рядом с ним Борис и Павел Кларки и Татьяна Жмуркина. Бледная, с высоким лбом и глубоко посаженными синими глазами, она хороша небрежной, не сознающей себя красотой. Глядя на нее, Бабушкин вспоминал Пашу на Охте после родов и его возвращения из Лондона. При встрече в Питере он ужаснулся, какой нужде обрек Пашу, ладонями обнял ее лицо, согревал, но и прятал виновато от своих глаз голодные ее морщины, напрягшиеся челюсти, острые скулы, близкую, исстрадавшуюся разлукой и неведеньем плоть. При нем успокоенная Паша менялась быстро, даже во сне уходили следы беды с лица, и в чертах его поселялось счастье материнства, его непостигаемая умом мудрость и доброта, все, что он нынче видит и в Тане Жмуркиной. Но в Паше все было тоньше и беззащитнее, по доверчивому, не без робости, ее характеру.
Слева от Жмуркиной свободное кресло для Антона Костюшко, он сейчас ведет прием в доме Шериха, а там засиживаются и до полуночи, пока примут и горожан, и мужиков из окрестных сел, и бурят из ближних наслегов. Всякий день он близко наблюдал Таню и Антона, они поселили его у себя, и в свободную минуту он брал на руки их годовалого, рожденного в иркутской тюремной больнице, сына. Отчего он не осмелился сказать им о смерти Лидочки в другой тюремной больнице? Многое было переговорено между ними, а этого не сказал: Лидочки для них не было, ни ее рождения, ни смерти. Студент Антон Костюшко, так и не сбывшийся горный инженер, сидел в Екатеринославской тюрьме, когда в город прибыл высланный из Петербурга Бабушкин. С юга России, из тюрем Екатеринослава и Новомосковска, Антон угодил в Сибирь, а за ним и суженая Татьяна Жмуркина. В Верхоянске Бабушкин снова услышал об Антоне Костюшко и Викторе Курнатовском — вожаках «романовки».
Они вспоминали Екатеринослав, днепровские речные острова, Григория Петровского, Якутск, ссылку, дивились, что жизнь не свела их до этой поры…
О Лидочке ни слова.
Почему? Оттого ли, что больно вспомнить? Что не хотелось сочувственного страха в чужих глазах и неизбежной жалости? Может, он берег Антона и Таню, их счастье, их свободу нестесненно любоваться сыном? Он прихватывал пальцами, ласкал пухлую лодыжку чужого малыша, а перед глазами и другая лодыжка — тонкая, голубоватая, поставившая его в тупик: как из этой малости, из теплой, хрупкой косточки сложиться ноге и крепко встать на жестокой земле? Паша смеялась над ним, беспечально радовалась, верила, что все сбудется, она отдаст этим косточкам свои силы и соки, и все, все сбудется.
Господина Сержа раздражало долгое стояние незнакомого человека в проходе, у занавеса. Чего-то он ждет, своего, не имеющего отношения к арене, а в иные минуты смотрит на пробегающих мимо артистов с простодушием подпаска, конфузливо улыбаясь и тут же пряча улыбку. Как понять Сержу, что человек этот впервые в цирке, хоть он и горожанин, петербургский житель, бойкий офеня, лондонский короткий визитер, человек, исколесивший половину России. Все ему внове: женщина, складывающаяся плоско, будто из нее вынули кости, и другая, увертливая, яркая, живехонькой вылезающая из ящика, проткнутого шестью шпагами во всех направлениях, и студенистая, на кривоватых ногах шестипудовая дама, жена Сержа, которая держит над опилками пятерых, и ловкие акробаты, и грузные мужики без шеи, в трико, в мягких, шнурованных ботинках у борцовского ковра. Как же он прожил столько лет на свете и не забрел в цирк? Бабушкину вдруг кажется, что по ошибке, по небрежности, но стоит чуть построже пробежать памятью годы, и не видать ошибки, нет того воскресного дня или вечера, которым он мог бы легко пожертвовать. Что горевать о несбывшемся, если в сбывшейся жизни все на месте и делу тесно, если каждый день — его, им слаженный, им выбран свободно без понуждения. Всякий час не в прорубь ушел, не в слепоту и невнятицу жизни — все, по мере сил, обернулось поступками, шло против тех, с кем жизнь не помирит его никогда. Из внезапных, отнявших секунды воспоминаний Бабушкин вышел с добродушной насмешкой над собой: значит, не так уж стар, что мало повидал, все еще встретится ему в жизни, еще он наглядится на всякое диво, и не один, с Пашей, сядут когда-нибудь в кресле с ребятами на руках, между собой и Пашей он посадит мать, которая прожила две его жизни, а тоже не была в цирке…
Чита приняла его, как ни один город в прошлом. В Петербург мать привезла его подростком, там он сложился и на юг России отбыл поднадзорным. В рабочий Екатеринослав входил исподволь, узнавая людей, набираясь нового опыта. И в Петербург, после Лондона, вернулся тайно, озабоченный строжайшей конспирацией, приехал к самой драке, в развал, в шабаш зубатовщины и «экономизма». Рабочий Иркутск только еще знакомился с ним, а в Чите он вдруг, до прихлынувшей радости, до совестливой тревоги, открыл, как заметно сделалось его место в рабочем движении, как его работа, даже и глухая, ссыльная, поставила его среди вожаков. Его по приезде ввели в комитет, хотя он и предупредил, что явился за оружием, и никто не знал, как скоро суждено ему уехать, через месяц или через неделю, но если и через неделю, сказал Курнатовский, то и эту неделю Бабушкин должен быть членом Читинского комитета. Он не стал возражать; это все та же работа, его пожизненная работа, в России не было такого угла, от которого он вправе был бы отвернуться, полагая его ниже своей судьбы. И Чита тормошила его,
В Курнатовском за внешностью просветителя и земского правдолюбца со спокойными глазами в нежно-припухлых веках скрывалась редкостная воля и отвага. Он не был уверен, что кто-либо другой без вооруженного отряда сумеет сломить упорство Метуса и его подручных; ему, недавнему нерчинскому узнику, хотелось поглядеть в их глаза, увидеть, как они отступят, выронят тюремные ключи, — не казнь он нес им, но обещание казни, удары грома, имя которому возмездие.
Мысль Бабушкина часто возвращается к связанному бечевками типографскому набору, к сырой бумаге, которая только что была легким безглазым листком и вдруг ожила в чересполосице темных, глубоко оттиснутых строк. Отчего ему так по душе запах печатной краски, машин, постукивание литер у наборных касс? Может, оттого, что детство было бескнижное, книга пришла поздно, не праздная, заменила классы гимназии и университет. Учителя приохотили его и к письму, то немногое, что писано им за жизнь, отдано газете. Из Покрова, из Орехова, из Иваново-Вознесенска, шифруя, он посылал таинственные листки в «Искру», часто сбивался в шифре, задавал добрым людям в Лондоне загадки, досадовал на себя, но был горяч, а шифровка требовала холодной головы. Теперь путь слова короток: писанное днем, в неудобстве, с тетрадью на колене, на верстаке к вечеру уже сложено перед ним свинцовым прямоугольником из литер.
Сообща решили, что полного выхода из подполья не будет; ни слабость Холщевникова, ни то, что Забайкалье так далеко продвинулось в создании новых органов народной власти, не притупляло осторожности. После Иркутска с изнурительными дискуссиями Бабушкин очутился рядом с людьми одной с ним закалки; в Иркутске ноги увязали в болоте, движение замедлялось, теперь же его привольно нес родственный поток, их дощаник не вертело, не ставило вперед кормой или бортом, он слушался руля, и каждый из них — Курнатовский, Костюшко или Бабушкин — мог спокойно доверить вахту другому. Отдав больше десяти лет подготовке революции, он теперь внятно, осязаемо вошел в нее, они уже клали сообща камни в фундамент новой России, пробовали возводить стены. Вот не сравнимое ни с чем счастье, сознание нужности всей твоей жизни с ее жертвами и потерями! Чита жила своим суровым делом, неповиновением, революционной работой. Газета пошла хорошо: читатель жадно брал до десяти тысяч экземпляров — «Забайкальский рабочий» оставил позади новорожденную «Азиатскую Русь» и казенные, с давним кругом подписчиков, «Забайкальские областные ведомости». Разносчикам дозволено было и продавать газету, и давать ее бесплатно, если человеку нечем заплатить. Хорошо бы печатать газету всякий день, но не хватает сил: ежедневная газета опустится, замельтешит, заговорит с оплошностями. Больше недели шел в Чите первый съезд делегатов от Советов рабочих депутатов и Смешанных комитетов — обсуждался вопрос о захвате всей полноты власти на железной дороге, о создании Центрального комитета для управления дорогой, и вновь от Иркутска, от его делегатов, повеяло робостью, маневрированием, опасением изменить сложившееся в губернском центре равновесие. Надо было поскорее возвращаться в Иркутск, но не с пустыми руками; вернуться в Иркутск без транспорта оружия — значило проиграть все.
Близился антракт, и проход заняли ряженые. Среди них женщина в бумажном балахоне из газетных полос поверх длинного, до пят, платья. Газетные полосы в белых прямоугольниках, в руках женщины бутафорские, аршинного размаха, ножницы, на спине надпись — цензура. На старьевщике, торгующем царскими регалиями, ветхий пиджак поверх мундира прапорщика. В Общественном собрании их проводили овациями, газеты похвалили, подлили масла в огонь, и арена издалека показалась им легкой, а в цирке, перед лицом публики их смелость вдруг испарилась. Показалось предерзостным, безрассудным выйти на народ с тем, что так легко сошло с рук в малом зальце, среди своих, на домашних почти подмостках. Комнатное поругание вчерашних святынь, кухонное робеспьерство на миру обретают силу политического покушения, духовного терроризма, наказуемого не меньше, чем перехваченная телеграмма государя императора.
Первое отделение заканчивал атлет Ганек по прозвищу Железный Кулак, он ушел за кулисы, неся в поднятых руках две фальшивые лакированные гири, за ним проследовали клоун и господин Серж. Маскарад замешкался, любители, робея, подталкивали друг друга, и публика начала подниматься с мест. Тогда, подобрав подол, на арену выбежала молодая женщина в рубище цензуры и сильным контральто объявила о прибытии любителей.
Бабушкин проскользнул вдоль барьера к Алексею и Жмуркиной. В первых рядах стулья с подлокотниками, и, привалясь к спинке, он почувствовал вдруг, как устал.