Седьмая жертва

Маринина Александра

Не понимать-то я не понимал, зачем папаня тащит меня в науку, но легче от этого не становилось. Я тупо упирался, он сначала уговаривал, объяснял, потом стал требовать, потом угрожать, потом вообще орать начал. Мамулька смотрела на эти душераздирающие сцены больными собачьими глазами и тихонько вздыхала, но открыто мою сторону не принимала. И только когда папашка сматывался, гладила меня по голове и говорила, что я должен жить своим умом и прожить свою собственную жизнь, а не чужую, кем-то другим придуманную и навязанную. В разгар всех этих околоинститутских баталий у нас с мамулей и состоялся наконец тот разговор, который вправил мне мозги и поставил их на место. Конечно, можно было бы и пораньше обо всем этом поговорить,

но я вопросов не задавал, а мамуля – человек деликатный – первой не начинала.

Когда папанька впервые появился, в мою кошколюбивую черепушку ничего такого не приходило, потому я и не спрашивал, почему это он столько лет не появлялся, а потом в одночасье нарисовался, да так что никаким ластиком не сотрешь. Я вообще в детстве поведение взрослых не оценивал и не пытался его логически объяснять, мамуля растила меня послушным, мягким ребенком, который любое слово, произнесенное взрослым, принимал как указание, не подлежащее обжалованию. Не было отца – и не надо. Появился – значит, так положено.

И вот теперь, накануне осеннего призыва, мне все популярно объяснили. И насчет семейных традиций и чести рода Данилевичей-Лисовских-Эссенов, и насчет неравного брака между троечницей-мамулей и гениальным папашей-Ландау, и про то, как он все соки из мамульки выжимал, заставляя учиться, а потом просто-напросто выжил, чтобы она его перед академиками и разными всякими лауреатами не позорила. И про вторую папашину жену мне рассказали. Тоже история, доложу я вам… Мне так эту несчастную тетку было жалко – аж слезы на глаза навернулись. Она так старалась, так старалась, прямо из кожи вон лезла, а ему все мало, козлу!

К восемнадцати годам я уже утратил абсолютную послушность взрослым и научился спорить и ссориться, не видя в этом ничего зазорного. Когда мамуля разъяснила мне, чего от Меня папанька добивается, я, натурально, встал на дыбы. Это что же, выходит, он не обо мне, своем единственном сыне, заботится, а исключительно о себе и достоинстве своей гребаной семьи?

Сначала мамулю измучил, потом, видя, что она не соответствует его требованиям, выгнал ее, а заодно и меня, и стал искать новую жену, которая родит ему нового ребенка. Про меня и думать забыл. А потом, когда со второй женой обломилось, вспомнил, что есть где-то сын, которого можно попробовать обкорнать под свою гребенку, сделать достойным продолжателем рода. Выходит, ему все равно, чего я хочу, ему интересно только то, чего хочет лично он?

Ну, со мной-то этот номер не пройдет. Мамуле он жизнь попортил, вторую свою жену вообще в могилу свел, и все в угоду каким-то там Данилевичам и Эссенам, которых я и знать не знаю. И, кстати, не хочу знать. Но я у него на поводу не пойду, это уж фигушки!

Правда, мои бунтарские порывы несколько сдерживались соображениями чисто меркантильными. Папаня был мужиком не бедным, денег нам давал щедро, и я в глубине души надеялся, что он загорится моими идеями насчет кошачьего приюта и поможет финансами. И пришлось мне судорожно копаться в своих куцых мозгах, чтобы взвесить и понять, чего я хочу больше: помощи или самостоятельности.

Выходило по всему, что без папашкиных денег будет, конечно, туговато, но с его деньгами и с той жизнью, которую он пытался мне навязать, будет, пожалуй, еще круче. После разговора с мамулей я стал смотреть на ее жизнь совершенно другими глазами. Она честно призналась мне, что стремилась выйти замуж за своего обожаемого Ландау не столько по любви, сколько из стремления устроиться поуютнее рядом с обеспеченной семьей. Вот ведь ирония судьбы! У нас была книга о Ландау, только о настоящем, написанная его женой Майей Бессараб, так в этой книге я прочитал, что настоящий Ландау любил говаривать: «Хорошую вещь браком не назовешь». А бедная моя мамусечка из задрипанной коммуналки так стремилась к этому браку. Вообще книг у нас было много, и до определенного момента я даже не задумывался – откуда?

При маминой-то зарплате и при ее круге интересов… Оказалось, что в этой квартире когда-то жил мой драгоценный папаня со своими родителями, потом его мама (моя, стало быть, бабушка) умерла, и они с отцом (моим дедом, так получается) переехали к бабке, которая мне приходится уже прабабкой. А вещи оставили как есть – и мебель, и библиотеку. Вообще дети – странные существа, почти такие же отвязанные, как мои кошки. Я всегда знал, что у меня есть бабушка – мамулькина мама, она часто к нам приезжала, и в деревню мы ездили вместе. Но как не задумывался я об отце, точно так же мне в голову не приходило, что у папани, если он существует, тоже есть родители, и где-то по земле ходят мои другие родственники. Бабушки по папашиной линии, как выяснилось, у меня и не было, она умерла, когда папаня еще под стол пешком ходил, но отец-то у него был? Был. И где он? Но этот глубоко философский вопрос вылез из недр моей черепушки только в восемнадцать лет, после разговора с мамулькой и в аккурат накануне ухода в армию. Поскольку вопрос вылез, я тут же его и задал. Мамуля чуть приподняла брови и махнула рукой.

– Ой, Санека, да что ты спрашиваешь! Он такая шишка, куда ему до нас, грешных, спускаться. Да его и в Москве-то почти не бывает, он на своих секретных объектах работает.

– А у него другие внуки есть? – живо поинтересовался я.

– Нет, ты один.

– Надо же, единственный внук – и ни грамма интереса, – фыркнул я. – Не понимаю.

Тут мамулька помялась, пожалась да и призналась мне, что дед, папашин-то отец, очень даже мной интересовался всегда, но по договоренности с мамулькой было решено, что коль я насчет отца не больно дергаюсь, то лучше меня дедом не травмировать. А то если дед будет постоянно появляться, я могу спросить, отчего же это дедушка к нам ходит, а папка родный глаз не кажет. За постановкой такого вопроса должны были последовать порожденные неуемной детской фантазией объяснения, не имеющие ничего общего с действительностью.

Ребенок мог либо жутко расстроиться оттого, что папка родной в отличие от дедушки его не любит и знать не желает, либо придумать какую-нибудь сказочную фигню и свято в нее поверить, что тоже плохо, поскольку рано или поздно все выяснится и сказка рухнет, причинив неокрепшей подростковой психике непереносимые страдания.

– Дед твой действительно в Москве бывает очень редко, короткими наездами, но он всегда мне звонит и про тебя спрашивает. А когда ты был маленький, он ходил к школе на тебя смотреть, – сказала мамуля.

– Слушай, – спросил я, – а дед у меня такой же свернутый, как папаня?

Тоже за чистоту родословной борется?

Мамулька со вздохом кивнула:

– Тоже. Он, конечно, не такой упертый, сам из рабочих, но семейка эта его испортила. Ты бы видел его рожу, когда Ландау привел меня к отцу и бабке знакомиться! – Она звонко расхохоталась, сверкая белыми зубами. – Они так меня испугались, как будто жабу увидели. Знаешь, как это бывает: вроде и не страшно, ведь жаба тебя не съест, она маленькая, но прикоснуться к ней брезгуешь и наступить боишься. Вот и они со мной тогда как с жабой обошлись.

Именно в эту секунду я окончательно понял, что папашиных денег мне не надо. Если они моей мамулькой брезговали, тогда пошли они все…

Глава 13

КАМЕНСКАЯ

Она почти никогда не смотрела по сторонам, когда шла по улице, привычки такой не было, и уж тем более не смотрела на окна. Поэтому, подходя к своему дому, не обратила внимания на то, что ни в одном окне нет света. Темноту в подъезде Настя списала на постоянно разбитые лампочки, а неработающий лифт – на обычное невезенье. И только войдя в квартиру и ткнув пальцем в выключатель в прихожей, сообразила, что что-то не так. Во всем доме отключено электричество.