Семь месяцев бесконечности
Шрифт:
Когда девять-десять часов в сутки ты предоставлен самому себе, появляется много времени, чтобы осмыслить и оценить собственные поступки, и очень тяжело, когда эта внутренняя самооценка не удовлетворяет тебя — тогда тебя начинает неотступно преследовать мысль заново проиграть ту или иную спорную ситуацию с тем, чтобы повести себя в ней по-иному: лучше, тверже, бескомпромисснее. Но я всякий раз находил и старался найти объяснение таким своим поступкам и оправдать их тем, что в нашей ситуации взаимодействия разных характеров, темпераментов, настроений, в таких трудных условиях полной изоляции от всего остального мира компромиссы необходимы и обязательны. Амбициозность любого из нас неминуемо привела бы к полному развалу. По моему мнению, чем сильнее человек морально и психологически, тем более он готов к серьезным компромиссам, тем сильнее он может подавить собственное «я» во имя достижения общей цели продолжительной и трудной экспедиции.
Испытанная мною сегодня впервые комбинация маска плюс очки оказалась несостоятельной по причине нещадного запотевания стекол очков с их последующим обледенением. Поскольку мне по долгу службы впередиидущего необходимо было хотя бы иногда видеть стрелку компаса и небольшой участок поверхности прямо впереди по ходу движения, то от очков пришлось отказаться.
Обеденный перерыв, как всегда, прошел у меня в борьбе с озонометром, а у моих друзей — с ветром. Они сдались первыми и вынудили меня прекратить борьбу досрочно. Озонометр ликовал и победно подмигнул мне красным глазом индикатора из глубины ящика. Температура понизилась до минус 36 градусов, ветер усилился, и видимость упала до 50 метров. Дважды мы с Кейзо уходили в отрыв, и, отвернувшись от ветра, стояли, опираясь на лыжные палки, и поджидали остальных. Пройдя до 18 часов 18,5 мили, мы остановились на ночлег.
Непогода, а иначе и нельзя было назвать то, что творилось вокруг, когда мы ставили палатку, вынуждала нас действовать чрезвычайно быстро и собранно.
Палатка, установленная во время метели, внутри менее всего походила на человеческое жилье, особенно до того, как мы зажигали примус. Все в ней было покрыто снежной пылью, так что сначала приходилось все очищать щеткой. И лишь после этого постепенно живительное тепло примуса начинало возвращать палатку к жизни.
Граница между глянцевым, влажным светло-желтым цветом оттаявших стен и матовым, махрово-белым цветом стен, еще хранящих наружный холод, медленно смещалась от потолка вниз к полу.
Я научился приблизительно определять температуру наружного воздуха по высоте этой границы над полом. Сегодня она остановилась где-то на уровне 50–60 сантиметров, а это означало, что температура снаружи около минус 40 градусов — еще одно независимое подтверждение верности показаний официального термометра экспедиции.
Опять, и опять некстати, сегодня долго не запускалась наша печурка, так что снова потребовалось вмешательство доктора. Полвосьмого удалось вскипятить чайник и отогреть в нем сардины — да, да, мы отогреваем сардины именно таким образом: опускаем их в кипяток прямо в жестяных банках. Радиосвязь сегодня была в два раза лучше, чем вчера: сегодня мы слышали всех, а нас — никто. Из сообщений Крике мы поняли, что Брайтон наконец вылетел в сторону холмов Патриот, но непогода застигла его, если судить по последним координатам, в районе к востоку от горы Рекс, заставив совершить вынужденную посадку. Координат места его посадки Крике не знал. Из последних сообщений Брайтона ясно было только, что у них метель от северо-запада и довольно плотная. После этого связь с самолетом прервалась, и оставалось только ждать и надеяться, что у Брайтона и еще у троих находящихся с ним вместе пассажиров все в порядке. Мы находились во власти другой циклонической системы — от юго-востока, — отличавшейся от брайтоновской, по-видимому, только более низкой температурой. Крике успокоил и его, и нас, сообщив, что такая погода, а точнее, непогода, продержится еще двое суток.
После ужина, который достойно завершили спагетти с сыром (с мясом опять вышла осечка: оно никак не хотело поддаваться нашим зубам — одни жилы!), Этьенн сказал мне, что сегодня перед остановкой Уилл опять лупил собак. И это в такую погоду и в такой день, сразу после гибели Тима! Уилла взбесило то, что собаки стали терять след в конце дня, когда видимость ухудшилась.
Иногда у меня складывалось такое впечатление, что собаки для Уилла являются лишь средством передвижения, чем-то вроде автомобиля, который должен работать исправно от заправки до заправки без каких бы то ни было проявлений эмоций и чувств, которые как раз и отличают живой организм от механизма.
Сегодня первый раз заснули без всяких надежд на улучшение погоды — уж очень свирепо задувал ветер.
«Когда весна придет, не знаю!» — пропел я сегодня утром, едва приоткрыв глаза и увидев на потолке прямо над собой махровую бахрому инея, покрывающего потолок и все вещи, оставленные с вечера на просушку: носки, маклаки, — все, что висело и лежало на сплетенной из веревок сетке, укрепленной под потолком палатки.
Ветер свистел не так свирепо, как вчера, и воздух казался более прозрачным и светлым, несмотря на туман. Термометр уперся в ту единственную точку на шкале, где и Фаренгейт, и Цельсий пребывают в полном согласии — минус 40 градусов.
Пирамида Джефа и Кейзо уже жила, пробудившись, полнокровной жизнью, в то время как в американо-китайском квартале царила сонная тишина. Мне стоило больших трудов добиться от профессора хоть слабой ответной реакции на мои многократные призывы проснуться. Сначала я даже стал подумывать, что Дахо и Уилл подмерзли в эту ночь, но профессор, к счастью, вовремя развеял мои сомнения. «Вэри колд», — услышал я сдавленный профессорский голос, уже убегая от палатки, ибо действительно было очень холодно.
Этьенн сидел необычно грустный, я же пребывал в приподнятом настроении, обычном для меня, когда я возвращался утром в палатку после приятной во всех отношениях, особенно в такую погоду, снежной процедуры. Осознание того, что на сегодня эта процедура позади, и предвкушение предстоящего завтрака очень вдохновляли меня. Жан-Луи пожаловался на сильную головную боль и озноб. Я посоветовал ему надеть парку, и он покорно согласился. На свежем (и даже более чем свежем) воздухе ему стало полегче — скорее всего он просто-напросто угорел от керосиновой лампы. Накануне вечером мы очень тщательно окопали палатку и задраили вентиляционное отверстие, поэтому в палатке наверняка было мало кислорода. Так или иначе, но к Этьенну вернулась его постоянная готовность пошутить, а это говорило о том, что ему действительно полегчало.
Сегодня двигались очень медленно, и я без труда сумел оторваться от головной упряжки. Собаки, наверное, не совсем еще пришли в себя после вчерашнего шторма, да и скольжение при такой низкой температуре было не слишком хорошим. К полудню небо прояснилось, появилось солнце и идти стало намного веселее, несмотря на то что ветер завернул круче к югу и стал практически встречным.
Сегодня я впервые решил пообедать во время обеденного перерыва, бросив бесплодные попытки оживить озонометр. Теперь, кажется, впервые и ему, и мне хорошо. Я не спеша попил горячего молока, погрыз сыра, предварительно оттаяв его в чашке с горячей водой. Такой хороший обед улучшил и без того неплохое настроение, и все послеобеденное время прошло быстро и незаметно. Этьенн тоже встал на лыжи и пошел следом за мною — так мы и финишировали с интервалом 15 минут.
«Поздравляю вас с серебряной медалью, коллега, — сказал я ему на финише. — Теперь наша палатка наверняка займет первое место в зимнем многоборье ГТО». Мне показалось, что Этьенн не совсем понял, в каком именно виде спорта займет первое место наша палатка, но, будучи от природы не занудой, не стал выяснять, что я имел в виду, а с достоинством принял мои поздравления. Мы обнялись.
Поскольку этот финиш был всего-навсего одним из многочисленных промежуточных финишей на этом этапе гонки, нас никто не встречал, никто не набросил на наши разгоряченные спины одеяла и не предложил горячего чаю. Мы стали понемногу замерзать. Минут через пятнадцать, когда подошла основная группа собак и лыжников, на победителей было жалко смотреть.