Семь незнакомых слов
Шрифт:
И всё же мы были знакомы и незнакомы. Первое время я пугался, когда чувство родственного единения, обретённое посреди метели, исчезало так, будто его и не было. Без него Растяпа становилась даже менее близкой, чем до поездки, а наша совместная жизнь приобретала серый оттенок бессмысленного прозябания в духе чеховских героев. Я спешил прижать подругу к себе, словно повторяя эффект «домика» в комнатных условиях. Растяпино притяжение действовало на сверхмалых расстояниях — по-видимому, в неё сложно было влюбиться, не обняв. Зато в объятиях оно срабатывало безотказно: раз за разом меня накрывало волной нежности. Мои порывы нередко заставали Растяпу врасплох — посреди готовки еды, вязания, чтения или в офисе за изучением свежего раздела недвижимости.
На удивление, постель не сделала её более разговорчивой. Я ждал: теперь-то она станет больше рассказывать о себе, но этого не случилось. В сексе Растяпа ещё долго оставалась стеснительной, смущаясь и рдея, когда я созерцал её обнажённое тело: первые недели она предпочитала страстную возню под одеялом или, по меньшей мере, в полутьме. Нежелание поведать о своём прошлом можно было объяснить той же внутренней зажатостью. Лишь потом я сделал открытие, которое меня поразило: слова для Растяпы значат что-то другое — не то же самое, что для меня. Она их использует преимущественно по самому главному и первичному назначению — для изменения и уточнения реальности. Зовёт к столу. Спрашивает, нужно ли погладить мне рубашку. Сообщает о звонке клиента. Если бы слова были яблоками, она бы их ела, не сильно разбирая цвета и сорта, и лишь очень редко могла бы метнуть огрызком в кого-нибудь из обидчиков — ей не пришло бы в голову ими жонглировать или создавать яблочные композиции.
У неё имелись свои книжные предпочтения; когда она прочла «Джейн Эйр», я попросил её рассказать, о чём роман, и Растяпа, хоть и в общих чертах пересказала. «А теперь, — сказал я, — точно так же расскажи о себе». — «Ты же и так всё знаешь?» — полу-утвердительно произнесла она, подразумевая, что имеющихся сведений достаточно. Видимо, для того, чтобы поведать о своей жизни, Растяпе требовалось сначала о ней прочитать. Без этого ненаписанного текста она искренне не понимала, как соорудить из своей жизни какой-нибудь рассказ, а главное: зачем?
Однажды я всё же настоял. «Женька, так нельзя, — сказал я. — Ты же училась в школе, там что-то происходило. Неужели не можешь вспомнить какой-нибудь интересный случай?» Растяпа долго думала и припомнила: в четырнадцать лет ей захотелось оказаться на необитаемом острове в компании двух главных красавчиков класса. В то время почти все одноклассницы были влюблены в этих двоих, и она не знала, к какой партии примкнуть. Идея с необитаемым островом показалась ей оптимальной: там она сама могла бы отдавать предпочтение то одному, то другому. «А если бы красавчиков в вашем классе было трое?» — спросил я, усмехнувшись. «Тогда бы они установили очередь», — мудро заметила она.
По большому счёту Растяпа была права: ни город, откуда она родом, ни профессии её родителей, ни школа, где она училась, ни круг её друзей никак не влияли на текущую реальность. Её прошлое легко можно было представить в иных анкетно-биографических вариантах, и ничего бы не изменилось — во всяком случае, для меня. Незнакомым людям для сближения зачастую хватает посторонних предметов — одних и тех же любимых книг, фильмов, музыки, хобби, политических убеждений. При совпадении взглядов, интересов и предпочтений искомое родство душ ощущается установленным, хотя ничего, кроме обмена словами, не произошло, и перечисленные предметы редко имеют прямое отношение к непосредственному бытию говорящих — к тому, чем они занимаются сегодня, чем займутся завтра, к их характерам, манере поведения и совместимости с другими людьми.
Объясняться по конкретным темам — повседневным или прикладным — не составляло для Растяпы труда. Изучение сферы недвижимости в тех пределах, в которых мы с Севдалином сами в ней разбирались, заняло у неё совсем немного времени. Слабым местом в её коммуникациях с внешним миром поначалу оставались телефонным переговоры. Перед каждым звонком Растяпа записывала на бумажке по пунктам, что нужно спросить, о чём сообщить, и прежде чем начать набирать номер минут десять собиралась с духом. Но прошёл месяц, другой, третий, и рабочие звонки стали для неё столь же привычны, как помешивание картошки на сковороде. Держа трубку у уха, она уверенно произносила: «С удовольствием вас проконсультирую!» и действительно радовалась быть полезной, объясняя, какие операции необходимо произвести для приватизации жилья, и почему для размена квартиры «лучше довериться профессионалам».
Вероятно, на Растяпу повлияли не столько наши с Севой наставления (мы твердили ей: «На том конце провода мечтают, чтобы ты им позвонила!»), сколько изменения общего контекста. Она привыкла к своей красивой одежде — словно доросла до неё психологически и перестала воспринимать, как редкий праздник. Начала регулярно просматривать модные журналы. Всё больше времени проводила за утренним туалетом. Когда ей хотелось, уже не стеснялась первой приставать ко мне с сексом — подходя к близости со вкусом (выбирая музыку под настроение). Даже Ирина и Дарина при встрече теперь заговаривали с ней, как с близкой приятельницей. И пусть у их внезапной доброжелательности имелся корыстный мотив (Ирине и Дарине было выгодно, чтобы Растяпа по-прежнему числилась проживающей в их комнате — чтобы избежать подселения третей соседки), новый стиль общения со вчерашними угнетальницами тоже можно было записать в число Растяпиных побед. Наконец, теперь она два раза в неделю прогуливала свой институт, приходя в офис с утра, и потому могла говорить, что работает секретарём в агентстве недвижимости — а это куда солидней, чем вязать вещи для продажи на Петровско-Разумовском рынке.
Все эти перемены происходили постепенно, закономерно, ожидаемо, своим чередом. Следующие полгода пролетели, как сезон не то студенческого, не то офисного сериала — с всё более однообразным сюжетом. Если бы Растяпа попросила его подробно пересказать, у меня, вероятней всего, возникли бы трудности. Я мог бы вспомнить две сданные сессии, несколько успешных сделок и в три раза больше сорвавшихся, но кому это интересно?
Также незаметно увеличивалось расстояние между нами и Севдалином. На следующий день после прилёта мы отправились искать пропавшего друга в офис. Он заявился туда после занятий в институте, весело приветствовал нас словом «молодожёны» и пригласил к себе — показать новое место жительства и отметить возникновение нашего с Растяпой союза.
Съёмная квартира оказалась в двух троллейбусных остановках — в шестнадцатиэтажном доме из одного подъезда. Кухня в ней оказалась достаточно просторной — на ней, помимо прочего, имелся раскладной диван. Мы с Растяпой на нём и заночевали — как ещё несколько раз впоследствии. В тот вечер мы ели пиццу, пили вино, рассказывали о своей поездке и много смеялись. Всё было, как и раньше, за исключением нового интерьера, и казалось, что хао-братство остаётся хао-братством даже в изменившихся условиях — оно здесь и никуда не денется.
Утром тридцать первого декабря нас ожидал ещё один сюрприз: из Нью-Йорка на три дня прилетела Кэтрин — Севдалин пригласил её прогуляться по Москве и встретить Новый Год на Красной площади. Так я убедился, что Кэтрин существует на самом деле — совпадая с Севиным рассказом о ней даже в деталях. Она и вправду оказалась длинноногой блондинкой с голубыми глазами. На указательном пальце её правой руки красовалось колечко с небольшим изумрудом. И всё же я чувствовал себя слегка обманутым: Кэтрин оказалась вовсе не такой сногсшибательной красоткой, какой рисовало моё воображение, опиравшееся на знакомый набор голливудских актрис. Крупноватым чертам её лица не хватало миловидности, она была широковата в плечах и почти с Севу ростом — в ней чувствовалось что-то гренадёрское. Лёгкость, с которой Севдалину удалось её завоевать, уже не виделась сверхординарной: подцепил и подцепил — ничего особенного. Красивая история прощания в Нью-Йорке утратила, как минимум, половину своей эстетической стоимости.