Сергей Есенин. Навсегда остался я поэтом
Шрифт:
Да, было влияние… Просматривалось, возможно, и своего рода литературное наставничество со стороны Клюева. Но трудно спорить с тем, что в любом случае свершилось классическое «ученик превзошёл своего учителя!»
Алексей Налепин: «Николай Клюев, при всём таланте стихотворца, – ещё и признанный знаток крестьянского быта. И знание это очень активно поэтизировал, вводил в свою поэзию. Кстати говоря, Есенин у Клюева научился очень многому. Есенин писал о Клюеве: “Он весь в резьбе молитв”. Однако всё же у Клюева имелся свой путь, а у Есенина – свой».
…Увы, время шло, действительность неумолимо менялась. Образ крестьянского самородка, подпоясанного верёвочкой, столь затребованный при царской власти, где интерес
А ведь можно вспомнить время, когда литературные салоны буквально «на руках» носили крестьянских поэтов-самородков. Примечателен в этом смысле рассказ Алексея Налепина: «Когда я в 1970 году в МГУ писал дипломную работу по сравнительному исследованию проблем фольклоризма в творчестве Сергея Есенина и Николая Клюева, то встречался с поэтом-имажинистом Рюриком Ивневым. Тот тогда ещё жил и здравствовал: он умер лишь в 1981 году. Так вот, мэтр рассказывал, как воспринимались Клюев и Есенин в светских салонах. Считалось за честь, чтобы кто-то из них “приехал этим вечером”. При этом, по воспоминаниям Ивнева, Клюев ещё и кокетничал, капризничал, решая: поедет он или нет. Хозяйка салона звонила Клюеву, просила приехать, говорила, что “пошлёт машину”, на что Клюев жеманно спрашивал: а что, мол, вообще это такое – “машина”? Та увещевала: “Она вас довезёт прямо до нашего салона!” На что получала ответ: “Ой, нет-нет, ваша машина – это что-то такое от дьявола!” Это была своего рода картинная “распутинщина», возникавшая не только в жизни, но и в литературе».
Мода переменчива, и литературная в том числе. Стараясь поддерживать капризный интерес любителей поэзии, Есенин резко меняет имидж – становится этаким «денди в дорогом цилиндре». Отходит от «крестьянства» в поэзии (во всяком случае – от чисто внешних форм). Всецело поддаётся метаморфозам, которые превращают его в сторонника чистых форм, изящных образов – «имажей». Есенин-имажинист не похож на Есенина-крестьянского паренька не только чисто внешне, но и внутренне.
Владимир Гусев: «Есенин – лёгкий человек в этом смысле: он не считал, что основал какую-то там литературную школу или стал родоначальником какого-то литературного направления. Он не посчитал зазорным примкнуть к имажинистам, уже позиционирующих себя отдельным литературным направлением. Есенинские “имажи” довольно любопытны (“…изба-старушка челюстью порога / жуёт пахучий мякиш тишины…”), но поздней лирике Есенина всё же явно уступают».
Кстати, многие исследователи считают, что вроде как безобидное на первый взгляд увлечение имажинизмом сильно повредило Есенину как автору.
Евгений Рачин: «Есенин, увлёкшись имажинизмом, в своём творчестве последних лет следовал его принципам. В некоторых стихах о природе, в лирических стихотворениях он превратил стихосложение в своего рода вышивание поэтических картин с помощью слов. Такие же картины – и некоторые его маленькие поэмы, и его драматические поэмы “Пугачёв”, “Страна негодяев”. Считаю, что именно из-за этой своей увлечённости имажинизмом Есенин не дошёл до более зрелого подхода к поэзии, то есть до художественного реализма, наполненного образным видением мира. Точнее, он не смог достаточно ясно сформулировать своё творческое кредо образного реализма – в поэзии и культуре вообще».
Хотя некоторые наши соавторы всё же менее категоричны. И стараются не переоценивать имажинистский период в творчестве Есенина: мол, к тому моменту, когда поэт формально примкнул к этому направлению, он уже нашёл свою поэтическую индивидуальность, выработал оригинальный стиль, имел законченное, цельное мировоззрение. Поэтому, мол, менее талантливые коллеги-имажинисты были и не в состоянии ничего кардинально «испортить».
Максим Скороходов: «С имажинистами Есенин довольно долго общался. Даже в 1922–1923 годах, когда он находился за границей, он переписывался с ними, они общались вплоть до смерти поэта. Опять же – имажинисты всё равно хотели создать какую-то свою школу, благодаря ей развиваться. А укреплялась эта группа в основном за счёт Есенина: он стал их “лицом”, самым известным и самым талантливым. А реальные воззрения Есенина на творчество не совсем совпадали с этой группой. В 1918-м году Есенин написал “Ключи Марии”, очень интересное культурологическое, философское произведение, можно сказать – выдающееся для своего времени. В контексте этого есенинского трактата и сам имажинизм, и его “столпы”: образ, важность и актуальность образа – представлялись крайне значимыми в литературе. Но после поездки за границу Есенин отошёл от имажинизма и его образной системы».
Гораздо категоричнее высказывается Пётр Радечко: «Есенин лишь на некоторое время поддался стадному чувству коллектива. После революции многие литераторы объединялись в группы, чтобы заиметь свой печатный орган для публикации творчества её участников. Таким образом чекисты, через своего соглядатая Мариенгофа, вовлекли подающего большие надежды Сергея Есенина в так называемый “имажинизм”. Там Есенин пробыл около двух лет, а затем больше года находился в поездке в Европу и Америку. Когда вернулся и разобрался в действиях былых коллег, часть которых находилась на службе в ГПУ (Яков Блюмкин, Матвей Ройзман и Вольф Эрлих), вместе со своим другом, Иваном Грузиновым, обратился с письмом в газету «Правда», с просьбой сообщить читателям о роспуске имажинизма. Быть руководителем такой шайки-лейки ему расхотелось».
Впрочем, Максим Скороходов предполагает, что всякого рода политические, социальные, личные причины не стали определяющими в решении Есенина расстаться с имажинизмом. Тут, мол, скорее чисто творческие, мировоззренческие моменты: «Есенин, как любят говорить многие исследователи, в конце своей недолгой жизни прямиком “идёт к Пушкину”. В 1925 году он даже пишет стихотворение “Пушкину”, потому что понимает, что теперь его тянет не в какие-то узкие литературные школы, зачастую представленные не самыми талантливыми авторами. Период увлечения разного рода школами и течениями у Есенина прошёл – он идёт к Пушкину. Есенин перерос имажинизм не из-за личных разногласий. Это связано исключительно с творчеством – он шире стал понимать поэзию. Любая поэтическая школа стала для него слишком узкой».
Остаётся открытым вопрос: насколько приверженность какой-либо школе или течению тормозит, или наоборот, помогает творчеству каждого конкретного автора? А всему литературному процессу в целом? Думаю, однозначного ответа тут нет. Каждый случай – индивидуален. Хотя всегда можно найти и положительные, и отрицательные аспекты подобного «группирования».
Андрей Фефелов: «Поэтическая, культурная среда – это особая история. С одной стороны, неизменно присутствует тенденция “кучковаться” – в какие-то группы, партии, шайки, стаи. А с другой стороны, – каждый из них становится настолько “велик”, даже величествен в собственных глазах, что у него возникает мучительное раздвоение».
В этот раз эксперимент под названием «школа имажинизма» закончился неудачей. Факт остаётся фактом: имажинизм с уходом Есенина осиротел, а вскоре и вовсе испустил дух.
Дмитрий Дарин: «Лев Троцкий заметил, что имажинизм умер не начавшись, что от него останется лишь один Есенин. Написал, что Есенин – величайший лирик эпохи. Среди бушующих самолюбий, разбитой посуды, среди этой мелочи, всей житейской суеты – Есенин как талантливейший поэт стал уже в то время известен по всему миру, даже в Японии».
Действительно, из всех, кто входил в группу имажинистов, – Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич, Рюрик Ивнев, Иван Грузинов, Матвей Ройзман, Николай Эрдман, Лев Моносзон и другие – в истории литературы мало кто «прописался навечно». Большинство этих фамилий и упоминаются-то лишь в контексте с есенинской биографией. Разве что Мариенгоф отличился спустя годы как драматург и теоретик искусства! Да ещё Эрдман стал впоследствии известным драматургом и киносценаристом (но как поэт – из имажинистов, кроме Есенина, что-то никто больше и не запомнился читателям).