Сестрички
Шрифт:
— Я не лесбиянка, — говорит Элис, — хотя Джемма думает именно так. У меня просто какое-то гормональное нарушение. Разве я виновата? Я нормальный человек, такой же, как все… только я несчастнее других.
— Сегодня ты показалась мне такой уверенной в себе, что я даже дрогнула, — признается Эльза.
— Уедем отсюда вместе! — умоляет Элис. — Твой Виктор слишком стар, к тому же он женат. Еще и Джемма вам все испортила.
— Не надо было ложиться с Хэмишем, — сокрушается Эльза, будто сама с собой беседуя. — Виктор взялся за Джемму из мести. И она тоже. Я сама во всем виновата.
— Какая ты простодушная! — удивляется Элис. — Ведь все это было подстроено Джеммой. Она все подстраивает, всегда. Она хочет, чтобы Виктор бросил тебя, чтобы ты забеременела от Хэмиша, чтобы твое дитя попало ей в руки, чтобы ей было кого мучить, когда оно вырастет. И Джемма всегда добивается своего. Ей все подвластно, кроме собственных ног.
Нет, думает Эльза, не могла я забеременеть. Не может быть.
— Если это правда, — говорит она, начиная проваливаться в сон, — то Джемма необыкновенно коварна и зла. Люди не могут быть такими. Значит, это неправда.
— В ней всегда горела искра зла, — говорит Элис, и ее голос Эльза слышит уже во сне, — но земные ветры раздули ее в огромное пламя. Теперь оно пожирает Джемму, а заодно и всех окружающих.
Но Эльза уже спит. Элис лежит рядом без сна, в отчаянии и тоске. Дверь снаружи отпирается, и в комнате появляется Джемма, чьему визиту Элис совершенно не удивлена.
Она ласково улыбается Джемме. А Джемма ласково улыбается ей. Позади ее кресла Джонни с подносом. Кушать подано.
— Какая здесь духота, — молвит Джемма, — открой окно, Джонни.
Джонни распахивает створки и возвращается к подносу. В его глазах за стеклянными щитками очков — любопытство и ожидание. Несомненно, точно так же он стоял, сама предупредительность и вежливость, на своей родной земле, наблюдал со сдержанным любопытством за приливами, которые раз за разом смывали очередную партию беспомощных, обездоленных и несчастных, забавлялся тем, что позволял одному случайному экземпляру высунуть голову, а сам ждал, прислушивался к крикам истязаемых, обожженных, изувеченных жизнью жертв — и ждал. И вот, пожалуйста — кушать подано. Чего изволите — горячий кофе, сладкие сливки, свежие рогалики, хрустящий бекон. Завтрак! Чего стоят хорошие времена без тяжелых? Радости и удовольствия высшей касты тем ярче и слаще, чем громче и надсаднее крики несчастных.
И Джонни стоит с подносом, наблюдает и улыбается.
— Я так и думала, что вы замерзнете ночью, — мягко говорит Джемма. — Мне ли не знать, что такое холод. Погода поменялась. Ну, и кто из вас кого согревал, интересно?
— Она. Это она, — бормочет Элис с трусливой поспешностью. Поражение признано.
— Ну-ка вставай, — командует Джемма, и Элис тут же подчиняется, вылезает нагишом из-под одеяла, неловко прикрываясь от стеклянного взгляда Джонни своими длинными руками. Она раза в два крупнее его, впрочем, это не имеет никакого значения. Мелкие мужчины держат в своих руках власть: у них ключи, схемы электропитания, обвинительные приговоры, полицейские доносы. Перед ними пасуют даже самые крупные и сильные мужики.
Журчат колеса каталки. Джемма наезжает на Элис, которая вынуждена пятиться к окну.
— Убирайся отсюда, — говорит она. — Как пришла, так и уходи.
Элис то ли спускается, то ли падает из окна, то ли валится, то ли прыгает на землю. Так или иначе, она беспомощно лежит внизу и плачет.
— Глаза! — сквозь слезы выкрикивает она. — Я поранила глаза! Я ничего не вижу. Здесь колючие кусты, и я…
— Не надо было смотреть, куда не следует, — отрезает Джемма и брезгливо выкидывает на улицу рубашку и джинсы Элис.
— Открой ворота, — отдает Джемма распоряжение. — Ей нечего у нас делать. Поскорее.
Джонни выходит. Но отнюдь не бежит.
— Итак, завтрак! — объявляет Джемма, оставшись наедине с Эльзой. Она заставляет ее сесть в постели, протягивает розовый шелковый шарф, чтобы та укрыла наготу, но прежде своими холодными пальцами сжимает Эльзины соски. — Ты так замерзла, что грудное молоко застудишь, — говорит Джемма. — Это вредно. — И продолжает, наливая кофе: — Я вижу, ты все напечатала. И так красиво, аккуратно. В тебе столько женственности. Хорошо печатать — значит, стремиться доставить удовольствие, правда? Надеюсь, Элис только грелась в твоей постели и ничего больше? — Теперь Джемма намазывает гренки маслом. — Боюсь, у этой женщины какие-то генетические отклонения своего рода сексуальная раздвоенность. Ее мать убежденная лесбиянка. Теперь это сплошь и рядом. Вот вам и объяснение всех демографических проблем. Я, например, не выношу никаких извращений, а ты?
С улицы доносятся всхлипы и рев мотоцикла. Элис уезжает. Джонни стоит с дистанционным пультом поодаль.
— Элис разочаровала меня и как человек, и как психотерапевт, — говорит Джемма, очищая яйцо. — Она была бестактна и груба. Как, по ее мнению, я должна была оказаться на похоронах старушки Мэй? Мне крайне трудно передвигаться, я и на близкие-то расстояния редко езжу. А на кладбище никто не пришел только потому, что не хотел этого. И незачем думать, будто я прислуга им всем. — Глаза Джеммы вдруг вспыхивают воспоминаниями. — Моя мать никогда не позволила бы этого. И если бы бабка получше смотрела за моей матерью, если бы следила за ней и за домом, чтобы крыша не текла и в окна не дуло, то маме не пришлось бы умереть так рано. Ненавижу бабку Мэй. Рада, что она померла. Уж кто-кто, а она заслужила смерть. — Джемма дергает старые бусы на шее. — Я оставлю тебе еще несколько листов для работы, — говорит Джемма, восстанавливая душевное равновесие, хотя эмоции слезами рвутся из нее. — А пока я хочу, чтобы ты побыла в комнате. Ты должна отдыхать. У Элис ведь был отец, — с горечью возвращается она к своим переживаниям. — У всех девчонок Хемсли был отец. А у меня — нет. Я была незаконнорожденная, подзаборная, девка-чернявка, и всякий знал об этом. Так что оправданий для нее нет. Жизнь предоставила ей все преимущества. И не имеет значения, давно ли ты вышла из детства, — как бы поясняет Джемма. — Оно никогда не кончается. Никогда. А теперь, пока ты пьешь кофе, я продолжу свой рассказ.
Вечеринка у мистера Фокса.
12 мая 1966 года.
Джемма одолжила у матери Мэрион белые атласные туфельки, года этак тридцатого, разыскала белую шелковую шаль ее бабки, года эдак пятнадцатого, и надела лихо декольтированное черное кружевное платье, приобретенное во вновь открытом бутике рядом с офисом фирмы «Фокс-и-Ферст». Деньги она заняла у отца Мэрион. Их хватило даже на парикмахерскую, где ей пышно взбили волосы и щедро полили прическу лаком.
Мистер Ферст скептически хмыкнул и даже потрогал ее теперь кудрявую гриву тощим, костлявым пальцем.
— Чем больше денег девушки тратят на свой внешний вид, тем глупее выглядят, — заявил он.
Джемму передернуло. Еще бы! Какая может быть иная реакция на убийцу, даже если свое злодеяние он совершил в чьем-то кошмарном сне.
— Чем я провинился, что никто не выносит меня? — тем временем проскрежетал мистер Ферст и исчез в своем кабинете.
Вечеринка у Фокса.
Джемма была унижена. Ей надлежало продемонстрировать свои груди, но по сравнению со скромными округлостями, которыми щеголяли другие женщины в комнате, прелести Джеммы показались уродливо-огромными, и недавнее восхищение, которое выказал мистер Фокс ее формами, приобрело иронический оттенок.