Севастополь в огне. Корабль и крест
Шрифт:
За спиной Били Вернигора расплылся в широкой улыбке, но есаул помрачнел, даже не взглянул на сына, проехал мимо него. Все остальные хоть и поглядывали на Билю вопросительно, но не решались вмешаться в семейные дела.
Яков так и остался стоять на коленях в пыли. Всадники неумолимо удалялись от него. Ему казалось, что они вот-вот въедут в огромное красное солнце. Пять черных силуэтов резко обрисовывались в его косых лучах.
Биля вдруг обернулся и позвал:
– Омелька!
Когда Вернигора поравнялся с ним, тот кивнул ему в сторону Якова.
Вернигора, с трудом сдерживая радость, развернул коня и послал его в галоп.
Через пару минут сын ехал за спиной у отца, все так же хранившего молчание. Пластуны и Али начали придерживать своих коней, чтобы дать им поговорить, и потихоньку отстали. Биля и Яков оказались теперь впереди, саженях в десяти от них.
Отчаянно зазвенел колокольчик, и в клубах пыли показалась тележка фельдъегеря. Она словно летела над землей, увлекаемая тройкой не очень казистых, но крепких казенных лошадей. Ямщик стоял на узком облучке, крепко держал вожжи и смотрел прямо перед собой безумным застывшим взглядом. Пластуны приняли вправо. У фельдъегерей, проводивших годы своей жизни в неистовой скачке с государственными документами, на дорогах Российской империи были особые права. Тележка унеслась, поднимая в красных лучах солнца клубы пыли.
Когда она осела, Биля, не глядя в сторону Якова, заявил:
– Матери сам напишешь.
Яков расцвел счастливой улыбкой.
Биля скосил глаз, поднял бровь, заметил сияющее лицо сына, повернул к нему голову и резко проговорил:
– Смотри у меня! Слушать всех бывалых казаков, как Господа Бога, никуда не лезть!
– Да я!.. Батя, спасибо!
Радостный Вернигора, с особым вниманием следивший за этим разговором, поравнялся с Яковом и от удовольствия ткнул его в бок рукоятью нагайки.
– Цыц у меня! – бросил Биля, но и в его голосе звучала сдержанная радость.
Пластуны выровнялись и снова поехали вместе. На лицах казаков читалось общее облегчение. Только Кравченко иногда мрачно поглядывал в сторону Али.
Солнце уже до половины опустилось за горизонт. Его низкие лучи рассылали по земле чернильные тени от кустов и деревьев.
– А вот и балочка наша, – весело сказал Чиж. – Повечеряем сейчас! Брюхо с голодухи подвело у меня.
5
Улица, обстроенная с обеих сторон белыми украинскими хатами, уходила вниз, к морю. В одном из этих домов уже вторую неделю располагались на постое пластуны.
Защитники Севастополя пока верили в неприступность города для вражеского десанта. По офицерским квартирам и кораблям, светским салонам и купеческим домам повторялись как заклинание слова какого-то стратега, сказанные три десятка лет назад: «Десант во многих силах невозможен!» От многочисленных повторений эта фраза приобрела характер незыблемой истины, которая, как и все подобные мысли, давно уже была глупым предрассудком. Многие думали, что исход войны по-прежнему будут решать паруса и клинки, а сцепиться готовились паровые машины и нарезные стволы. Кое-кто знал это, но уже совсем немногие понимали, что это будет первая схватка экономик и коммуникаций.
Пластуны занимали единственную комнату небольшой хаты. По стенам было развешано оружие, в ряд стояли походные кровати.
За большим столом около медной гальванической батареи восседал Кравченко и что-то неторопливо ладил в ней. Провода от нее, точно такие же, как и у Ньюкомба, тянулись по столу. На его противоположном конце они уходили в небольшую деревянную коробочку.
В глазу у Кравченко поблескивал монокль с хорошим увеличительным стеклом, каким пользовались часовщики и ювелиры. Казак перегнулся через стол и насыпал в коробочку порох.
В хату вошел Биля, перекрестился на иконы, расположенные в красном углу, тяжело вздохнул, присел к столу и сказал:
– Здорово дневал, Николай!
– Здравствуй! Как съездили, Григорий Яковлевич?
– Слава богу, благополучно.
– Нового-то не слыхать чего?
– Не поймешь, для чего нас и собирали. Говорильня одна, – ответил Биля. – Вон Кухаренко и не поехал, больным сказался, может, и вправду занемог. С этим постоем мы только разбалуемся. Не знаешь, где все наши делись?
– Постой – это самое баловство, известное дело. Яшка с Омелькой с подъема встали и дальше пошли куда-то дрыхнуть. Как они спелись, это дюже удивительно! Днем они палят. Омелька обучает его, значит, а твой по цифири пытается разобраться, отчего пулю штуцерную всегда на правую руку сносит. По вечерам на Северную сторону повадились. Какие-то там у них срамные девчата. Опять же вишня поспела.
– Я им наложу пониже спины! Ишь ты, вишня у них поспела! А ты куда глядишь?
– А я им что, разве сторож? Они уползают из хаты прямо как ужи! А утром на своих местах почивают.
– А остальные у нас где?
– Чиж по базару лазает, глядит, где что плохо лежит. Вон скрипку себе делает. А где твой басурман, и не знаю. Нехристь этот поганый!
– Коля, зря ты так, – чуть помолчав, сказал Биля. – Али – мужик правильный. Нам дюже полезен будет. Воин он самый стоящий. А что было, то было.
– Было, говоришь? У меня это вот так перед глазами. Как они сынка моего да Галю…
– Ладно, Коля. Это у тебя что за штука? – спросил Биля, показав на провода.
– Это вот я пробую гальванизмом порох зажечь. Интересное дело. Куда твой фитиль! Его то намочит, то ветром разгонит, если селитры переложить, в пыль за секунд сгорит. Да и какой он длины? Шагов двадцать, это самое большее. А тут искру можно хоть на версту бросить, причем именно тогда, когда она нужна тебе! Тюк вот так сверху пальчиком. – Кравченко показал на контакты проводов, досыпал пороха в коробочку и заявил: – Сейчас испробуем это дело.
– Где ты взял такую штуковину?
– Чиж для меня у матросов стянул. Из Питера ее прислали, чтоб мины гальванизмом взрывать. Беда в том, что пороха для них нет, и корпуса быстро сделать нельзя. А так по минному делу у нас фитили уже лет десять не палят, один гальванизм.
– Ну вы даете! Такие дела Федора до Сибири доведут! Не у черкесов же вы!
– Матросам без надобности, а нам пригодится, – философски заметил Кравченко, вынул из глаза монокль, поднял палец, подвинул провода один к другому и замкнул их.