Северный гамбит
Шрифт:
— Русские пленные?
— Герр следователь, я не знаю, я же подводник, а не эсэсовец из охраны! Но слышал, что вроде бы да, и с ними обращались прилично, не то что с югославами, которые, кажется, были там до них. Наша U-1506 пришла в Нарвик в августе, когда никаких пленных там не было. Я об этом знаю, потому что слышал, они строили и нашу базу — в самом начале. Но после их увезли, вроде бы на бергенский участок, а к нам прислали восточных рабочих, чтобы они завершили. Тупые, ленивые, вороватые скоты — работали так, что это было хуже любого саботажа.
— Вы нацист? Сторонник теории высшей расы?
— Нет, герр следователь! Это были не ваши, не русские — сейчас словами «восточные рабочие» в Рейхе называют не славян, а турок! Газеты и радио говорили, что Исмет-паша
— Есть ли у вас претензии по вашему содержанию в плену?
— Претензий нет, герр следователь. Если не считать однообразной кормежки: исключительно рыба и сухари.
— У вас есть еще что-то сказать?
— Герр следователь, можно вопрос? Когда мы сдавали U-1506 русскому перегоночному экипажу, нам было обещано, что все добросовестно сотрудничавшие после войны могут продолжить службу во флоте уже коммунистической Германии, с сохранением званий. Срок выслуги в чине будет считаться от дня вступления в Свободную Германию или также с сохранением существующего — со дня получения теперешнего чина?
Еще один протокол допроса
— Ваше имя, звание, должность?
— Генрих Зоер, оберштурмфюрер СА. Кригс-комиссар субмарины U-1506.
— Расскажите об обстоятельствах вашего попадания в плен.
— Герр следователь, я спал.
— Вами был получен приказ из штаба флотилии подготовить лодку к походу в кратчайший срок. На тот момент вы были не только единственным офицером, находящимся на борту, но и вообще старшим из командного состава, с чрезвычайно широкими полномочиями. Теоретически, вы могли пристрелить на месте любого из экипажа, включая командира лодки, если бы сочли их действия изменническими — для чего вам, единственному на борту, было не только дозволено, но и прямо предписано постоянно носить личное оружие. И вы ничего не сделали, чтобы приказ был выполнен наилучшим и скорейшим образом?
— Герр следователь, а что я мог сделать? Если у вас флотский чин, то вы должны знать, как ведут себя подводники на берегу! Ваше наступление началось, когда экипаж уже успел не только разбежаться по всяким злачным местам, но и привести себя в самое непотребное состояние.
— Вы, однако, были абсолютно трезвы. Отчего не препятствовали?
— Герр следователь, у меня больная печень… И бесполезно было мешать, если эти уже получили дозволение свыше. Четырнадцать потопленных транспортов и Рыцарский крест командиру — это событие, которое должно быть вознаграждено! И к тому же положение пока казалось не настолько серьезным…
— Что вы имеете в виду?
— Слышал от знакомого в штабе, что нашу лодку предназначали к экстренной эвакуации кого-то важного, возможно, даже самого адмирала со штабом. И когда стало ясно, что положение очень опасно и Нарвик может пасть, тогда лишь был отдан приказ немедленно подготовить U-1506 к походу. И фельджандармерия вместе с гестапо занялись поиском членов команды. Но состояние как самого командира, корветтен-капитана Штреля, так и всех офицеров было таким, что их поместили в госпиталь для экстренного протрезвления. И врачи авторитетно заверяли, что раньше чем через полсуток их не поднять. Часть экипажа жандармы свезли на базу, они валялись на брезенте как трупы, хоть стреляй, толку никакого. В то же время лодка была полностью снаряжена — усилиями персонала базы. Торпеды загружены, топливо принято. Затем, как раз вечером, пришел приказ снять на сооружение укреплений у Ромбака строительный батальон восточных рабочих и временно мобилизовать в строй большую часть персонала базы, так как русские вот-вот прорвутся. Я не знал, что мне делать, тоже напился бы, если б не моя печень! Не придумал ничего лучшего, как пойти спать. В лодку — на случай, если будет посыльный из штаба. Чтобы показать, что я при деле.
— Как вас взяли в плен?
— Грубо сдернули с койки, уложили лицом в палубу, скрутили руки. Я сначала даже не понял, думал, что это гестапо, пытался возражать, но меня потащили наверх. И лишь на причале я понял, что попал в плен к русским. А когда они узнали мою должность, то я мысленно простился с жизнью.
— Однако же вас не расстреляли? Почему?
— Герр следователь, на моей должности приходится быть психологом. Я видел, что тот русский, кто был у них командиром, очень хочет меня пристрелить — но сделать это так, чтобы произвести впечатление на других. Стандартный прием обработки пленных — выбрать самого несговорчивого и показательно убить его у всех на глазах, желательно самым жестоким способом, чтобы все узнали, что бывает за нелояльность! Но так вышло, что в этой роли оказался бедный Вальде. А затем тот же самый русский подошел ко мне и приказал обратиться к экипажу. Он говорил не сам, а через переводчика, но это было еще страшнее — он смотрел на меня, как на насекомое, которое можно раздавить одним пальцем, не как на человека! И стоял рядом — явно ожидая, что я буду призывать к неповиновению, тогда он меня у всех на виду… А мне очень хотелось жить. И я не видел смысла поступить иначе, как всякий разумный человек — ведь если меня убьют, другой сделает то, от чего я отказался! И я говорил, стараясь быть очень убедительным — что нам надо спасти себя ради будущей Германии! Мне показалось, что тот страшный русский был разочарован, что не нашел повода меня убить. Но всё равно после приказал одному из своих: «Отведи его в сторону и…» Тут русский, который переводил, посмотрел на мои записи, вот эти, которые лежат у вас на столе, и что-то сказал тому, старшему.
— Зачем вы вообще делали эти записи?
— Герр следователь, как истинный немец, я считал, что всякое дело надо делать предельно добросовестно! Как я могу понять, какие действия экипажа изменнические, если ничего не понимаю в морском деле? А я всегда мечтал быть моряком, вот только слабое здоровье… Я служил по линии СА в Висмаре, и когда пришел приказ выделить людей на фронт, руководство выделило меня. И я записывал в тетради всё, имеющее отношение к делу — устройство субмарины, организация службы, обычные действия экипажа в различных ситуациях. Русские взглянули и сказали: «Гут! Сохраним тебе жизнь, если нам поможешь, проследишь, так ли всё будет, как в обычном походе». А если миссия не удастся, я умру первым и «очень погано». «Впрочем, — добавил русский, — вода сейчас холодная, и если просто бросить туда человека и он не утонет сразу, то будет умирать мучительно, как в жидком огне». А я даже не умею плавать!
— Дальше!
— Русский поинтересовался, стоял ли я на мостике. Когда всё было погружено и моторы работали, мы выходили задним ходом. Прилив стал нам заносить корму вправо, угрожая навалить на угол дока. Но хорошо, что в моем блокноте была уже описана та же ситуация, в прошлый выход. Команда: «Моторы на полный, руль влево», — и мы хорошо вышли, нас сразу развернуло носом вправо, на нужный курс. Теперь руль прямо, моторы вперед. И русский усмехнулся и сказал: «А теперь как выйти вправо под берег и вдоль него?» Они тоже не были опытными моряками, несколько раз перекладывали руль, смотря, как лодка управляется, насколько быстро меняет курс на разном ходу. А когда мы проходили мимо Фрагернеса, то я, наверное, больше всех боялся, что нас заметят, ведь русские были абсолютно спокойны, в худшем случае они лишались лишь добычи, а я — жизни!
— Вы находились на мостике все время?
— Так точно, герр следователь, но мои советы больше не потребовались. Разве что когда швартовались в Бейс-фиорде. А когда мы сошли на берег, один из русских обратился к старшему с вопросом, взглянув на меня — мне показалось, он спрашивает, пристрелить ли, когда я уже не нужен. Но старший лишь рукой махнул — пусть живет. И мы жили там еще две недели, пока нас не перевезли сначала в Нарвик, а затем сюда.
— Что ж, вашу судьбу решит трибунал. Но если вы не принимали участие в убийствах нашего мирного населения и военнопленных — жизнь вам сохранят.