Сфинкс
Шрифт:
— То, что произошло, неестественно, сын. Изабелла была молодой женщиной и не должна была умереть так рано. Обещай, что не дойдешь до того, до чего дошел твой отец, когда перестаешь понимать, то ли сегодня четверг, то ли воскресенье. И что еще хуже, тебе на это совершенно наплевать. Так жить недостойно мужчины.
Отец откинулся в кресле, словно в изнеможении от того, что сказал столько слов за раз. Я потерял дар речи: никогда не слышал, чтобы он говорил со мной настолько откровенно. И трудно было привыкнуть, что этот человек-скала, которого я обожал в детстве, может быть настолько ранимым.
— Ты ей очень нравился, папа.
— Знаю… — Отец тяжело вздохнул, и в этом печальном звуке послышались все несправедливости мира. И хуже того — стало понятно, что
— Да. — Меня гипнотизировало мерцание пламени, и я чувствовал, что веки наливаются тяжестью — сказывалась череда бессонных ночей. Я с трудом разлепил глаза. И, слушая отца, внезапно вспомнил другой разговор — несколько лет назад, с Изабеллой, после того как она увидела меня за работой на нефтяном промысле в Италии, в Южных Апеннинах. Ее лицо светилось страстью, она назвала меня лозоходцем и сказала, что я обладаю даром, который растрачиваю попусту. Ее убежденность встревожила меня. Была ли это реакция на слепую, покорную веру матери, которая так мешала мне в детстве? Или я подсознательно испугался чего-то иного? В любом случае Изабелла решила, что это очередное подтверждение того, что я опошляю ее убеждения. И неудивительно, что для своих откровенностей выбрала Гарета, а не меня. Почему я всегда избегал говорить с ней о мистике? Боялся присущих мне способностей?
Отец снова надолго замолчал, и я почувствовал, что во мне поднимается знакомое чувство удушья и тоски — нетерпение, которое подростком гнало меня из деревни. Я был не из этого круга и остался чужим. Радуясь в душе, что уезжаю, я пожелал отцу спокойной ночи.
Я ночевал во второй спальне — той, что перешла к Гарету, когда я уехал из дому. Казалось, что тринадцатилетний подросток вот-вот вернется в эту комнату, где его ждали древние комиксы Беано, висевшие на лампе пыльные модели самолетов и приколотый над камином флаг бойскаутов. Среди этих следов детства сохранились воспоминания о юности — плакат группы «Квин» на боковой поверхности стола, старый номер журнала «Роллинг стоун» с глядящим с обложки Марком Воланом. И тут же на столе, по-прежнему в рюкзаке, астрариум, мой талисман из Египта.
Я откинул простыни и втиснулся в узкую кровать.
21
Утром я попытался позвонить брату в его пристанище, но разбудил Дэнниса, который и сообщил мне, что в последние два дня видел Гарета не больше пары часов. Неутешительная информация.
Обратный поезд в Лондон оказался на удивление пустым. Я устроился в вагоне второго класса у раздвижной двери, готовый выскочить на очередной станции, но стал клевать носом, убаюканный ритмичным движением состава, проносившегося по отливающей сочной зеленью сельской Англии. Я совсем уже заснул, но очнулся, когда поезд остановился у платформы. Заставил себя выпрямиться, полный решимости не смыкать глаз, размял затекшую спину. Но как только колеса опять застучали по рельсам, напоминая шум далекого моря, снова отключился.
Когда я проснулся в третий раз, передо мной сидел мужчина в спортивных брюках и совсем не подходящей к ним куртке на молнии. Была в нем определенно какая-то странность. Высокий, лет сорока с небольшим, с удивительно невыразительным лицом и не по годам седыми волосами, он, как мне показалось, уж слишком внимательно разглядывал стоявший у меня на коленях рюкзак с астрариумом. Пока я прикидывал, сколько мне потребуется времени, чтобы выскочить из вагона, он поднял глаза и посмотрел в упор враждебным, немигающим взглядом. Я готов был бежать, но он в это время взял в руки белую палку, какими пользуются слепые. Устыдившись своего шизофренического страха, я отвернулся к окну и, стараясь успокоить сердцебиение, стал смотреть на проносившийся мимо пейзаж.
Часом позже мы прибыли на вокзал Кинг-Кросс, и я удивлением увидел, что платформу украшали государственные флаги и плакаты, извещавшие о праздновании 25-летней годовщины правления королевы. Теперь я понял, почему в поезде было так мало людей. Я забыл, что на календаре седьмое июня. Пока я добрался до дома, Лондон начал гулять вовсю. Дорогу перегородили, и наш тупик совершенно преобразился. Должно быть, пока я был в Египте, соседи серьезно готовились к общему празднику.
Посреди улицы под навесом установили стол с тортами, сандвичами, желе и другими образцами английской домашней кухни. Рядом на небольших прилавках продавали всевозможные сувениры: фарфоровые кружки с изображениями монаршей семьи, чайные чашки с улыбающейся королевой на дне, юбилейные ложки, ножи для масла, почтовые марки и сувенирные программки.
В одном конце улицы регги-банд исполнял «Нет, женщина, не плачь» Боба Марли, в другом струнный любительский квартет играл Элгара. Растянутые над головами транспаранты прославляли двадцатипятилетнее правление королевы, свисающие с окон флаги трепетали на ветру, словно вывешенное сушиться яркое белье. Соседи, друзья и родственники возбуждено толпились вокруг столов.
Вдоль тротуара стояло несколько прилавков. На одном из них торговали блюдами вест-индской кухни: жареными бананами, карри из козлятины с рисом; на другом — приправленным карри мясом; на третьем — английской свиной колбасой, маринованными яйцами и заливным угрем. Воздух был пропитан смесью разномастных запахов: карри, горячего хрустящего картофеля, благовоний, иногда откуда-то тянуло ирисками.
Два растафарианца с дредами до пояса беседовали со среднего возраста парой, одетой как жемчужные король и королева из лондонских кокни в сверкающие множеством пуговиц костюмы. Полногрудая брюнетка со скипетром в руке изображала Британию на троне, а подвыпившие мужья стояли в очередь, чтобы сфотографироваться с ней. Старик вел на поводке белого, весьма упитанного английского бульдога, одетого в костюмчик цветов национального флага.
Целые семьи танцевали на асфальте — кружились в вальсе под скрипки или притопывали в стиле бибоп под регги-банд. Между захмелевшими взрослыми гонялись друг за другом и верещали от возбуждения дети. Было в этом что-то торжествующе языческое, далеко выходящее за рамки события. Я расслабился, позволив себе забыть выпавшие на мою долю за последние два месяца невзгоды. Схватил сандвич и стал то ли пританцовывать, то ли проталкиваться к двери, почти неразличимой среди навешанных на дом лент и шаров. В этот момент меня остановил за плечо Радж.
— Оливер, тебя ищет какой-то мужчина, уже два раза приходил к нам домой. Признайся, дружище, у тебя неприятности?
Я резко обернулся и окинул взглядом толпу. Хью Уоллингтона не заметил, но за головами танцующих трудно было что-либо рассмотреть.
— Он здесь? — Я изо всех сил старался не поддаваться панике.
— Сейчас не вижу, но, думаю, здесь. — Он был явно встревожен.
Ничего не объясняя, я повернул в просвет в толпе и мимо гуляк направился на другую, пустую сторону улицы. Тут кто-то ухватил меня за куртку, и я встретился с суровым взглядом Стенли. Мальчик вложил два пальца в рот и оглушительно свистнул. Я попытался вырваться, но он меня не отпускал. С другой стороны к нам спешили Альфред и немолодой худощавый мужчина, по виду житель Средиземноморья.
Стенли крепко держал меня за руку, и его глаза осуждающе сузились.
— Вас ищет господин из Италии. Наверное, потому, что вы убили Исси. — Его пальцы крепко сомкнулись на рукаве моей куртки.
Я наклонился, чтобы посмотреть восьмилетнему парню в глаза.
— Стенли, Изабелла погибла в результате жуткого несчастного случая… — Договорить не удалось — чья-то ладонь легла мне на плечо.
— Мистер Уарнок?
Незнакомец неловко протянул руку, немало разочаровав близнецов, которые, видимо, ожидали, что меня немедленно арестуют. У мужчины был массивный подбородок и полные чувственные губы. Он был похож на стареющего сластолюбца. Я решил, что ему под шестьдесят. Его кожа отличалась нездоровой серостью и была покрыта сетью мелких морщин, словно он недавно пережил трагедию.