Сфинкс
Шрифт:
Вставил его в механизм и повернул.
Подождал. Ничего не произошло. Меня охватил привычный скептицизм. Я метался между разочарованием и очевидным фактом, а в душе в это время ученый боролся с романтиком. Я не мог поверить, что докатился до того, что стал заложником обыкновенной легенды. И когда был готов прекратить эксперимент, в древних шестернях что-то тихо затикало. Удивленный, я поднялся и, нервничая, отошел от аппарата. Трудно было не испытывать уважения к древнему механизму. Я наклонился и прислушался. Невероятно: пока я напрягал слух, тиканье становилось все громче. В сознании промелькнули лица прежних владельцев астрариума: вот стоящий перед бушующим морем Моисей склоняется над маленьким бронзовым устройством, вот Нектанеб II в парадных одеждах и головном уборе
Шестерни вращались, бронзовые зубья клацали друг о друга. Как и предсказывал профессор Сильвио, появился указатель даты смерти. Он был изготовлен из черненого серебра и оканчивался миниатюрной фигуркой похожего на собаку существа с раздвоенным хвостом, загнутой мордой и длинным, как у муравьеда, носом.
Стрелка времени смерти миновала несколько миниатюрных рисок, обозначающих десятилетия, и остановилась против 2042 года нашей эры. Астрариум вынес свой вердикт. Следовательно, Гарет доживет до девяноста пяти лет. Я вздохнул с облегчением. Повернув ключ, я признался, что уверовал в эту древнюю путаницу циферблатов и дат. Теперь мне стало понятнее отчаяние Изабеллы. Я откинулся на спинку стула и ждал. Чего? Телефонного звонка? Что восставший из мертвых брат откроет дверь и войдет в комнату? Я все-таки что-то предпринял. И эта мысль успокаивала.
На улице под окном прошла компания гуляк из соседнего паба. Их разговор был ободряюще обыденным: один жаловался на невестку, другой хвастался успехами футбольной команды, за которую болел, — обычная жизнь, реалии двадцатого века. А я заигрывал с черной магией — поступок отчаявшегося человека, прибегшего к отчаянным мерам.
Мои мысли прервало тихое, едва различимое жужжание. Я прислушался и заглянул в астрариум. Магниты вращались вокруг друг друга с удивительной скоростью. Пульс машины ожил.
Я вспомнил вращающиеся камешки, которые показала мне во сне Изабелла. Если профессор Сильвио прав, она хотела привести устройство в действие, чтобы отсрочить свою смерть. Это она должна была повернуть ключ несколько недель назад, и тогда наши жизни, быть может, продолжались бы плавно и невинно.
— Если не Изабеллу, спаси хотя бы Гарета, — молил я. Не помню, когда я в последний раз обращался с такими просьбами. И к кому.
23
В больницу посетителей уже не пускали, но ночная сестра сжалилась надо мной и разрешила побыть в палате, взяв слово, что больше я никуда не пойду. Я сел у кровати и смотрел на призрачно угловатое в тусклом свете ночника лицо брата. В беспамятстве оно приобрело мальчишескую мягкость, сбросив резкость своего возраста. Я больше часа провел рядом с его худым недвижимым телом. Уложенный в рюкзак астрариум стоял рядом со мной на полу.
Дыхание Гарета гулко отдавалось в комнате, словно отдаленный шум накатывающего на берег моря. А я перенесся на несколько недель назад и вспомнил, как в свой последний вечер Изабелла работала за столом и какое тревожное было у нее выражение лица. Она лихорадочно искала способ обмануть смерть. Я положил руку на рюкзак и почувствовал под пальцами твердые формы астрариума.
Вспомнилось данное отцу обещание. Если Гарет умрет, я обману ожидания и его, и брата, как до этого обманул ожидания Изабеллы. Неужели я вообще не в состоянии защитить людей, которых люблю? Минуты бежали, а я сидел с астрариумом у ног, скованный страхом и чувством вины. Внезапно у меня на голове зашевелились волосы — возникло ощущение, что за мной наблюдают. Я посмотрел на матовое стекло в двери и заметил в коридоре размытый силуэт крупного мужчины. В ужасе наблюдал, как тень сместилась сначала вправо, затем влево. Вскочил, бросился к двери, но остановился и пнул рюкзак с такой силой, что он улетел под кровать. Когда я распахнул дверь палаты, коридор был пуст. Из служебной комнаты появилась дежурная сестра, в приглушенном свете ночников ее лицо показалось мне нездорово бледным.
— С вами все в порядке, мистер Уарнок? — На мгновение мне показалось, что она притворяется, изображая грубоватый шотландский выговор.
— Вы никого не видели здесь, у двери, секунду назад?
Женщина снисходительно улыбнулась:
— Ни единой души. В этом опасность ночного дежурства: после полуночи разыгрывается воображение.
Я посмотрел вдаль зеленого, как горох, коридора: никого, только две оставленные каталки и пустое инвалидное кресло. Может, мне все привиделось? Но силуэт был совершенно реальным, и чувство, что за мной наблюдают, не проходило. Я вернулся в палату.
Не в силах больше слушать размеренное дыхание брата — какой обман, ведь он, казалось, находился так далеко от этого мира, — я взял рюкзак, вышел в комнату ожидания и устроился в тусклом свете, едва сознавая, что передо мной мерцает экран укрепленного на противоположной стене телевизора.
Голос в телевизоре что-то сказал про Египет, и я поднял глаза. Египет редко появлялся в программах новостей, и я обрадовался, что могу отвлечься. Шла передача «Панорама», обсуждалась война Судного дня 1973 года и ее последствия в свете арабо-израильских отношений. Двое ученых, военный корреспондент, посол Египта в Великобритании и ведущий Робин Дэй своими пророчествами для среднего класса вызывали только раздражение, как те кабинетные социалисты, которых я знавал в свою бытность студентом. Затем, к моему удивлению, ведущий представил Рэйчел Стерн. И у меня возникло мимолетное ощущение, что время свернулось, стало несущественным, соединяя годы моей юности и взрослой жизни.
Робин Дэй расхвалил познания Рэйчел в ближневосточной политике и спросил:
— Садат предпринимает шаги, которые означают уступки Америке. Как вы считаете, возможно ли подписание мирного договора между Египтом и Израилем?
— Полагаю, в ближайшие два месяца мы станем свидетелями его совершенно неожиданных действий, — ответила Рэйчел. — Не забывайте, цель Садата — вывести Египет на мировой рынок. Для этого требуются стабильность и торговля. В последний год в Египте происходили голодные бунты, и в результате перехода от насеровского социализма к экономической политике Садата усилилось напряжение. Следовательно, дальнейшее движение будет непростым. Не надо забывать еще один аспект: президент Картер хочет добиться успеха на Ближнем Востоке, и Садат понимает его желание. Разумеется, в этом сценарии имеются подрывные моменты: полковник Каддафи из Ливии, который только что распорядился, чтобы все работающие там египтяне к первому июля под угрозой ареста покинули страну. Президент Ирака Саддам Хусейн, президент Сирии Асад и всякие непредсказуемые личности. Например, принц Маджед многое поставил на то, чтобы разрушить этот союз. Уже несколько лет ходят слухи, что его цель — дестабилизировать Египет Садата и осуществить свой честолюбивый замысел: вернуть страну в феодальное состояние и сделаться ее правителем. Он необоснованно утверждает, что ведет род от старой правящей династии…
— Кстати, нам посчастливилось получить несколько редких кадров с принцем…
На экране побежала дрожащая черно-белая кинопленка: на голом склоне холма стояла группа мужчин в военной форме. В центре выделялся своим национальным костюмом король Саудовской Аравии Файсал, рядом с ним — молодой бородач, принц Маджед. Бок о бок с принцем, явно из его окружения, стоял еще один человек. Смуглый, долговязый, он показался знакомым, и это вывело меня из апатии. Я придвинул стул ближе к телевизору, стараясь рассмотреть на зернистой пленке черты лица. И в ту же секунду с тошнотворным ощущением выброса адреналина узнал — это был тот самый человек, с которым разговаривал в машине Омар. От него сквозь пространство и время с экрана исходила угроза. Я смотрел в телевизор, стараясь установить связь. Нанял ли он Омара, чтобы тот был с нами на катере в день погружения? Как много знал Маджед о поисках Изабеллы, об астрариуме? Они ли организовали убийство Барри? Я поежился в темной комнате ожидания, тщетно пытаясь соединить разрозненные отрывки информации в нечто такое, что можно было понять. Одно не вызывало сомнений: мне грозила опасность.