Сфинкс
Шрифт:
— Я профессор Энрико Сильвио, — сказал он с итальянским акцентом. — Был преподавателем вашей жены в Леди-Маргарет-Холл в Оксфорде.
Я закрыл окно, и доносившиеся с улицы звуки стальных барабанов и бас-гитары стали тише. Профессор Сильвио обводил глазами гостиную, словно хотел по обстановке и фотографиям восстановить историю моего брака. Почувствовав мой взгляд, он повернулся ко мне.
— Очень любезно с вашей стороны пригласить меня в дом. Извините, если напугал.
— Что вы, что вы, я же первый вам позвонил, — осторожно ответил я, боясь вторично совершить ту же ошибку, что с Хью Уоллингтоном, но лицо профессора показалось мне настолько честным, а сам он таким хилым, что я решил: нет никакой опасности в том, чтобы пригласить его в квартиру поговорить.
— И я пришел. — На его открытом лице промелькнуло выражение сдержанного удовольствия.
— К тому же если бы вы хотели ограбить и напасть на меня, то давно бы это сделали, — быстро добавил я.
— Напасть? С какой стати? У вас много врагов?
— Похоже, обзавелся в последнее время, — усмехнулся я. — Поэтому попытался скрыться. Простите, если обидел. Не знал, каковы ваши намерения. Сам я работаю в нефтянке. И мир Изабеллы мне незнаком. Незнаком и ставит в тупик.
— Могу себе представить, — вздохнул итальянец, и я снова заметил, как телесно слаб человек с бледной, высохшей кожей. — А я все гадал, за кого выйдет замуж Изабелла. — Он подошел к столику и взял в руки ее фотографию в рамке. — Думал, может, за художника или революционера левацкого толка, но уж только не за бизнесмена. Был уверен, что ей требовался подвижник. — Он поставил снимок на место.
— Видимо, вы хорошо ее знали.
Моя фраза, похоже, его взволновала, и он принялся расхаживать по комнате.
— Я умираю, мистер Уарнок. — Последовала короткая пауза, а затем Сильвио, словно решив исповедаться, продолжил: — Одно из преимуществ понимания собственной смертности в том, что начинаешь ценить скоротечность жизни. У меня не осталось времени на тонкости и нюансы. И я, как умирающий, обязан говорить прямо.
— У вас с Изабеллой был роман? — Пусть это была не более чем догадка, но я удивился, насколько она меня разозлила.
У итальянца дернулась щека, словно пришла в движение капелька ртути, глаза затуманились воспоминанием.
— Да, мы были с ней любовниками, но назвать это романом — значило бы опошлить наши отношения. — Он провел рукой по волосам — типичный жест некогда привлекательного мужчины. — Поймите, я нисколько не горжусь тем, каким был в тот период. Я был честолюбив, но слишком долго эксплуатировал оригинальность диссертации, которая принесла мне известность. Изабелла же даже в том возрасте имела весьма своеобразный, отличный от других взгляд на вещи. И благодаря своему складу ума могла взглянуть на археологию под совершенно необычным углом. Для нее археология была живым предметом. Плотью от ее плоти. Она рассказала мне о замечательном устройстве, которое решила сделать темой своей докторской диссертации. Поверила, а я ее предал. Но не сомневайтесь: я ее любил.
Сильвио снова помолчал, словно ожидая моего разрешения продолжать рассказ. Я примирительно махнул рукой. Жест должен был выразить чувство, которого я на самом деле не испытывал.
— Что вы знаете о ее диссертации и об устройстве, которое она изучала? — Я смотрел на него, больше никак не желая проявлять свой интерес. Но итальянцу не требовалось других поощрений.
— Я говорил ей, что тема звучит слишком невероятно, и если она будет настаивать на своем, ее перестанут принимать всерьез. Искренне хотел уберечь ее от ошибки, но был не до конца честен. — Сильвио вздохнул. — Много лет назад я сам наткнулся на свидетельства существования астрариума. Занимаясь научной работой в Лувре, я обнаружил наос — маленькое каменное святилище, относящееся к тринадцатой династии и найденное в Иераконполе. Камень был покрыт иероглифами, которые до меня никому не удавалось почитать. Оказалось, что это молитва Исиде — просьба благословить небесный ящик, который следовало передать Нектанебу Второму. Ящик мог предсказывать судьбу, двигать горы, и иероглифы сообщали, что он назвал дату смерти самого фараона. Нам неизвестно, какова была его реакция. Попытался ли Нектанеб уничтожить ящик? Воспользовался ли предсказанием к собственной выгоде? Думаю, что устройство, которым занималась Изабелла, и есть тот самый ящик, о котором говорилось на камне.
Неожиданно для самого себя я не сдержался и шумно вздохнул. Еще одно свидетельство могущества астрариума.
— Вполне возможно. — Всеми силами скрывая чувства и стараясь не раскрываться перед итальянцем, я хотел, чтобы он продолжал говорить. — Изабелла тоже занималась астрариумом. Только не понимаю, почему она относила его к эпохе Птолемеев, хотя на самом деле он намного старше.
— Она просто могла так сказать. Но поверьте: чутье ее не обманывало — она понимала, каков на самом деле возраст астрариума. Примерно в это время у нее начались кошмары.
Я вспомнил слова Сесилии о том, что Изабелла участвовала в каких-то странных опытах Джованни.
— Вы знаете, что ей снилось?
— Знаю. И должен вам сказать, что возненавидел ее деда — человека, с которым не был знаком. Темная была история.
Я откинулся в кресле, потрясенный тем, что в очередной раз приходилось убеждаться: Изабелла доверялась другим, а не мне, и другие знали о ней гораздо больше, чем я.
Профессор Сильвио вздохнул.
— Я сделал ее своим научным ассистентом, а затем соблазнил. Сначала действовал расчетливо, но затем, к своему ужасу, влюбился. Не сомневайтесь, в этом уже не было никакого расчета.
— Вы присвоили ее работу и опубликовали как собственную? — Мне вовсе не хотелось слушать об их любовных отношениях. Исповедь итальянца была посягательством на прошлое, которое Изабелла хотела сохранить от меня в секрете. И я, несмотря на собственные чувства, намеревался уважать ее желание. Но Сильвио гнул свое:
— Я даже собирался уйти от жены.
Поняв, что мне не отвертеться и придется слушать, я налил себе виски. Итальянец рассказывал о юной, задиристой Изабелле, которая являлась мне мимолетом и которую я, конечно, не знал.
— Она олицетворяла все, что меня раньше вдохновляло. Была даровита, дисциплинированна, и ее не ограничивали профессиональные правила и нелепые ограничения научной среды, сильно повредившие моему таланту. Когда я находился рядом с ней, то забывал о гнетущих меня многие годы принципах.
— Так вы стащили ее работу? — повторил я свой вопрос, желая, чтобы он хотя бы подтвердил, что совершил предательство.
— Она была молодой женщиной и иностранкой. Я никак не мог себе представить, что научное сообщество воспримет ее серьезно. По крайней мере так я оправдывался перед собой. Я не присваивал ее работу целиком. Пользовался фрагментарно — то здесь, то там. Она меня так и не простила.