Шафрановые врата
Шрифт:
— Баду, это, наверно, Ажулай, — сказала я.
Баду поднялся и побежал открывать дверь. Вошел Ажулай с пакетом и посмотрел на меня, стоявшую у мольберта.
— Я понял, что ты здесь, когда увидел Наиба, — сказал он. — У меня обеденный перерыв, и я решил принести еще еды. — Он протянул пакет Фалиде.
Я кивнула и посмотрела на Фалиду. Она пошла в дом. Ажулай подошел и стал рядом со мной.
Мне вдруг стало неловко. Я пыталась нарисовать, как солнечные лучи блестят на листьях палисандрового дерева, но пока, на мой взгляд, эта работа выглядела любительской.
— Ты рисуешь, — констатировал он.
—
— А в той части Америки, где ты живешь, бывает так жарко? — спросил он. — Олбани. Это где?
— Это возле города Нью-Йорк. В штате Нью-Йорк.
Ажулай кивнул.
— Статуя Свободы, — сказал он, и я улыбнулась.
— Лето там очень жаркое и влажное, совсем не такое, как здесь. А зимы долгие и суровые. Со снегом. Слишком много снега. Холодно. Все белое и какое-то нетронутое, — сказала я, рассматривая изображенное мной марокканское солнце. — Я имею в виду, там не... не так, как в этих местах. Здесь тепло и ярко.
— Ты скучаешь по твоему дому, по Нью-Йорку? — спросил Ажулай, глядя не на меня, а на холст.
Я не ответила. Скучала ли я?
— Мне любопытно узнавать о новых местах, — добавил он.
Мне показалось, что Ажулай был более чем просто любопытным. Он был любознательным. Любопытство означает пассивность восприятия. Но Ажулай не был пассивным. Я подумала тогда, что он не просто смотрит на мир, он за ним наблюдает. Хотя слова «смотреть» и «наблюдать» похожи, в них заложен разный смысл.
— Меня всегда поражало то... — Ажулай замолчал.
Я ждала. Подыскивал ли он подходящее французское слово? Он выглядел напряженным, внимательно рассматривая холст. Будто его кто-то загипнотизировал.
А затем я тоже услышала это и поняла, почему мне показалось, что он где-то, а не здесь. Пение птицы, нежные трели, доносящиеся из густой кроны дерева, в тени которого мы стояли. Ажулай не смотрел вверх в поисках маленького создания, выводящего красивую мелодию, он не отрывал взгляда от холста, но не видел его, как думала я, поскольку сосредоточил все свое внимание на песне.
Я открыла рот: следует ли мне сказать что-либо или non sequitur[76] о пении, спросить, какая птичка издает такие чудесные трели?
Пение оборвалось, и я сомкнула губы. Ажулай моргнул, а затем продолжил, словно не было этой длительной паузы:
— ...что в Америке есть животные, которые строят свои дома в снегу.
И в тот момент, глядя на этого высокого «синего» мужчину с блестящим на солнце лицом, с закатанными рукавами, потому что он недавно копал, оборвавшего фразу, чтобы послушать с благоговением пение птицы, я почувствовала, что у меня
Фалида принесла Ажулаю тарелку тушеного мяса. Он, сев на табурет, ел и наблюдал за тем, как я рисую.
Когда я через несколько часов вернулась в Шария Сура, то сразу поднялась на крышу. Там была Мена с какой-то женщиной. На руках у Мены сидел ребенок; еще одного ребенка прижимала к груди незнакомая женщина. Они замолчали, когда я вошла, обе сказали мне «слема»,что, как я теперь знала, было приветствием для немусульман, пожеланием благополучия на этой земле. Я поприветствовала их, а затем отошла на другую сторону крыши. Как обычно, я оглядела с крыши медину, но прислушивалась к разговору Мены и ее подруги. Я могла разобрать некоторые фразы и поняла, что они говорят о матери мужа женщины, а затем что-то о блюде из баклажанов и о больном ишаке. Малыш вдруг громко закричал, и я оглянулась. Мена, смеясь, раскачивала его взад-вперед, потом положила кусочек лепешки ему в рот; ее лицо излучало тепло. Я не знала, как долго она была замужем и почему у нее еще не было детей. Незнакомая мне женщина заговорила, кивком указывая на ребенка, который уже не кричал, и Мена что-то сказала в ответ.
Это была их жизнь, и забота о своей семье была для них главным. Вот почему я не была частью их мира: не важно, что я была иностранкой, — они просто не считали меня такой же женщиной, как они.
Волна печали внезапно накрыла меня. Я вспомнила, как мне было одиноко после смерти отца. А затем появился Этьен, и хотя у нас с ним были самые близкие отношения, какие только могут быть между мужчиной и женщиной, теперь я вдруг осознала, что за всем этим, возможно, крылась пустота. Он никогда полностью не отдавался мне. Теперь я знала, что причиной тому была его тайна, его болезнь, которую он скрывал от меня.
Наблюдая за ребенком, которого женщина прижимала к груди, я вспомнила, какую необъяснимую радость ощутила, узнав, что у меня будет ребенок.
Но на этот раз волна угрожала поглотить меня по другой причине. Я сама решила изолировать себя от общества, отгородилась от всех и погрузилась в себя. Несмотря на такую страшную болезнь, как полиомиелит, я была творцом своей собственной жизни. Я осознала, что упустила: окончание школы, дружба, пение в церковном хоре и участие общественной жизни, помощь другим. И увлечение рисованием — возможно, я могла бы в дальнейшем преподавать его. Еще я могла встретить мужчину, с которым разделила бы свою жизнь.
Мне стало стыдно, что чувство, которое я считала гордостью, смогло застить мне глаза. Это из-за гордыни я вела себя так, что в результате моя жизнь стала абсолютно бессмысленной, я сама обрекла себя на одиночество.
Когда ребенок слез с рук Мены и посмотрел на меня, я улыбнулась ему, вспомнив Баду. Он не виноват, что волей судьбы ему досталась мать, в которой не заложена потребность заботиться о ребенке. Я вспомнила, как Манон игнорировала его самого и его простые желания иметь друзей или хотя бы щенка — простые, потому что он был еще маленьким мальчиком. Но постепенно желаний будет становиться все больше. А когда он сможет сам заботиться о себе, Манон, занятая своими любовниками и потакающая своим слабостям, совсем перестанет уделять ему внимание — ни беспечной улыбки, ни грубой ласки, которыми она сейчас порой одаривала его.