Шаль
Шрифт:
Поездки в свой духовный центр она теперь считала главным событием дня, даже иногда недоумевала — как раньше жила без всего этого?
Трамвай — метро — маршрутка, и она на месте…
Лариса толкнула дверь и очутилась в знакомой, пропахшей лотосом и лавандой комнате. Теперь эти ароматы казались ей единственно возможными, а запахи города — затхлыми и удушающими.
Все уже были на месте — люди, ставшие за последнее время ее самыми близкими и лучшими друзьями. Они понимали каждую ее проблему, советовали, как жить, и искренне и неподдельно
И конечно, Учитель, человек, который был чем-то большим, чем кто бы то ни было из них… Иногда ей становилось страшно от того, какую власть они имеют над ней и что могут с ней сделать. Хорошо, что они об этом не догадываются.
Это они открыли ей глаза на то, какой она должна быть. Именно такой, какой она была внутри себя: свободной и спокойно идущей к самореализации, невзирая ни на какие условности и законы общества. Общество хочет управлять ею, подчинить ее себе, взять под уздцы так же, как взяло и контролирует всех остальных своих рабов через ТВ, радио, интернет, мораль и искусственные правила поведения.
Но сегодня привычного успокоения от медитаций почему-то не приходило, она сделала что-то не то, где-то ошиблась. Все казалось таким безупречным, единственно верным. А теперь что? Получается, она была не права, путь оказался ложным?
Нет, этого не может быть. Они с Учителем, их общество избранных не могут ошибаться, это ошиблась только она, Лариса.
N-ск, май 1985-го
Голова у Ивана нестерпимо болела.
«Заболеваю, что ли? — подумал он и стер со лба пот. — Не хватало только температуры…» На комбинате повсюду дули лихие сквозняки.
Иван глянул на директора, тот о чем-то разговаривал с начальником цеха. Вроде настроение у Палыча хорошее, может, и отпустит без бюллетеня. Кому он нужен, бюллетень этот, особенно в конце недели?
— Слышь, Палыч, — Иван дождался конца разговора и обратился к начальнику, — будь другом, отпусти домой, а? Башка раскалывается, ничего делать не могу. Заболеваю я вроде. На часик сегодня пораньше уйду, зато в понедельник как огурец.
Палыч чуть недоверчиво глянул на Ивана из-под мохнатых бровей, потом кивнул:
— Иди, конечно. Я тебя заменю кем-нибудь.
Иван вышел в раздевалку, снял с вешалки куртку и поковылял домой. Он медленно шел по улице и радовался такому незначительному, казалось, подарку судьбы, как несколько часов свободного времени. Танька, наверное, уже пришла и хлопочет по хозяйству. Не знает, что муж скоро придет, вот и сюрприз будет. Хоть немного времени можно будет пообщаться наедине, а то все заботы, ребенок, хозяйство, некогда и поговорить по душам нормально. То ли дело, когда молодые были, на все времени хватало, а теперь уже все иначе.
На лестнице было, как всегда, темно, лампочки постоянно исчезали в неизвестном направлении. Жильцы давно уже перестали обращать на это внимание. Иван засунул палец в дырку почтового ящика и нащупал какую-то бумагу. Надо достать. Он полез за ключом от ящика в карман куртки и вдруг услышал странные голоса. Они доносились из его квартиры, до которой оставалось несколько шагов. Вот раздался мужской голос. Кто-то что-то быстро и сбивчиво говорил его жене.
Кровь вдруг ударила ему в голову, но внешне он оставался спокойным, наоборот, застыл как столб, с ключом в руке. Первой мыслью было бежать туда, броситься к Таньке, ревность ослепила разум. Но усилием воли он остановил себя. И сейчас напряженно прислушивался к разговору. В самом деле, тут темнота и прохлада, постой да посмотри, что будет дальше. Он привалился к стене и весь превратился в слух.
Кто же это так тихо бубнит? И голос Таньки какой-то смущенный и недовольный.
Да это же его друг, Женька Золотарев! А что это он тут делает?
И тут он отчетливо услышал, как его жена твердо сказала:
— Уходи, Женя.
— Слушай, Тань, я тебя ведь не тороплю и вообще ничего не требую. Почему ты меня даже выслушать не хочешь?
— А что мне тебя слушать? Пришел, как вор, когда мужа нет дома, и несет околесицу какую-то.
— Стыдно мне. Как я ему в глаза смотреть буду? А тебя мне наедине даже не увидеть никак: ты все или с сыном, или с мужем.
— Ага, значит, стыдно… А ко мне приставать не стыдно?
— Да не пристаю я, — ответил Женя с горечью. Похоже было, что он сильно волнуется, — я просто хотел, чтобы ты знала… Оказывается, не прошли у меня к тебе чувства с тех самых пор, как мы в юности встречались.
— Ну, знаю я… И что теперь? Думал, я мужа брошу? Да чтобы ты знал, он мне дорог теперь еще больше.
— Да ведь и я был тебе дорог! Что, скажешь, не был? Не ври, Танька! Помнишь, как мы с тобой сбегали на всю ночь? А потом я от твоей матери прятался. А помнишь, как я в школе тебя поцеловал впервые? И не говори, что тебе приятно не было.
— Да ты с ума сошел, точно рехнулся, Золотарев! Это когда было-то? Сколько лет назад? Двадцать? Ты еще бы вспомнил Первую мировую войну… Тьфу!
— Но ведь было!
— Было и прошло.
— Настоящая любовь не проходит, это я только сейчас понял. У меня вот не прошла. Я к тебе пришел, можно сказать, установить момент истины, наконец. Я тебя люблю, не Иринку. Хорошая она женщина, да нет вот здесь главного…
Иван догадался, что Женька, видимо, сейчас стучал себя куда-нибудь в район сердца.
— А человек она замечательный, — добавил Женя.
— Что же ты столько лет с ней жил? Зачем? Ребенка родил, — укоризненно спросила Таня.
— Ну, дурак, дурак я, кори меня.
— Да нужно мне корить тебя!
— И что мне теперь делать? Тянет к тебе, не могу. Что мне делать?
— Теперь уже жить надо так, как живете. Ничего не поделаешь. Ребенок у тебя, и вообще.
На какое-то время воцарилась тишина.
— А ты что, получается, мог бы и друга своего предать? — вдруг спросила Татьяна с какой-то новой интонацией в голосе.