Шаль
Шрифт:
— Что решить?
— Узнаешь.
— Я согласна. У меня тоже к тебе очень серьезный разговор.
Добирались, как в студенческие годы, на электричке. У каждого — небольшой рюкзак. Прибыли благополучно и тут же отправились кататься. Лыжи им выдали на базе, там же — и путевку с маршрутом.
С маршрута они сбились примерно через час. Либо те, кто его составлял, сами по нему не хаживали, либо они не очень умели читать карту. Пришлось пробивать целину по заснеженному полю, за которым виднелась березовая роща, а за ней темнели какие-то строения.
— Володя, ты посмотри, — Мила показала на деревья.
Он глянул и опешил. Яблоневый сад. Деревья без листьев, но на каждом по нескольку яблок. Прозрачных, светящихся насквозь в розовых лучах закатного солнца. Зрелище фантастическое, неправдоподобное, настраивающее и на дальнейшие чудеса.
И чудеса тут же случились: Мила скатилась с горки, попала в незамерзший ручей, промочила ногу, сломала крепление.
— Приехали, — виновато сказала она, глядя с испуганной улыбкой на Степанкова.
Над верхней губой у нее серебрились капельки пота, из-под шапочки выбивался мокрый ершистый чубчик, ботинок хлюпал. Так недалеко и до простуды. Он разулся, надел ей на мокрую ногу свой сухой шерстяной носок, оставшись в хлопчатобумажном.
— Авось до жилья добредем. Что это там?
А там был монастырь. Самый что ни на есть настоящий монастырь из черных бревен, да еще посреди леса. Жуть. Как в кино. Все происходило будто и не с ними и было начисто лишено реальности. Стали стучать в темные тесовые ворота.
Достучались, чтобы услышать добрый христианский совет искать тепла и ночлега в лесниковой сторожке, что метрах в трехстах отсюда по наезженной санями дороге.
— И слава богу, — с облегчением вздохнула Мила. — Кто знает, что там за высоким забором да черными воротами.
Сторожку отыскали быстро. Ее окна приветливо светились. Так же обнадеживающе отозвался на их робкий стук женский голос:
— Не заперто, заходите.
Впустив в тесные сени клубы морозного пара, они ввалились в избу и замерли на пороге.
Собственно, это была одна просторная комната, добрую треть которой занимала печь. Гости как завороженные смотрели на пылающие в печи поленья, боясь ступить дальше: чисто вымытые доски пола сияли золотистым светом. Пахло хвоей, яблоками и мятой…
— Проходите, проходите, люди добрые, — проскрипел надтреснутый баритон. — Ну-ка, Катерина, кого нам бог послал в гости на Новый год? Вы уж извините, но поприветствовать как следует не могу. Ноги не те…
Пока говоривший произносил монолог, гости присмотрелись. У печи на скамеечке сидел осанистый старик и что-то строгал.
— Давай, Катя, угощай молодых. Небось застыли.
Навстречу не пошла, а поплыла не старая еще женщина, неся на вытянутых руках что-то белое. Полотенце.
— Умывальник там, — кивнула она в угол за печь.
Вода обожгла замерзшие руки. Пока Мила и Степанков умывались, хозяйка несуетливо передвигалась от стола, стоявшего прямо под лампой, в закуток с другой стороны печи. Пустое пространство на столе постепенно заполнялось. В центре водрузилась плетеная, застланная вышитой салфеткой хлебница с огромными ломтями белого хлеба. За ней — берестяная солонка. Граненый графин с запотевшими боками занял главенствующее место возле хлеба. Они смотрели на миски с капустой, в недрах которой искрились рубинчики то ли клюквы, то ли брусники, на моченые яблоки, сложенные горкой в другой миске. А вот и огурчики. Один в один. В пупырышках. С налипшими на бока смородиновыми листочками. Рядом матово блестели грибы. Как оказалось, маринованные маслята, соленые грузди и маринованные же ножки белых. И — сало. Огромная тарелка щедро нарезанного (в пол-ладони ломти) бело-светло-серо-розового с двумя мясными прожилками сала…
Как сквозь пелену, до наших путешественников, почти уже теряющих сознание от этого великолепия, донеслось:
— Ну, присаживайтесь. К столу, к столу. — Хозяин уже сидел во главе. Как он там оказался, осталось загадкой.
Налили по первой. Рюмки, граненые, как графин, мигом покрылись испариной. Первач (а это был, безусловно, он) поселил между душой и желудком теплый, медленно, но верно разгорающийся очаг, оставив во рту легкий запах хвои и лимонника. Огурцы весело хрустнули на зубах. Так же ушли вторая и третья. Покалывали отходившие от мороза пальцы рук и ног, появилась легкость в движениях и разговоре.
— А что же жена с нами не присядет? — спросила Мила.
— Это не жена. Женщина. Приходит приготовить, постирать. Сроду не был женат, — пояснил старик, поглядывая на хлопотавшую у печи Катерину.
— Однако, говоришь, ноги не ходят, а на женщину вон как смотришь, — не удержался Степанков.
Мила укоризненно взглянула на него.
— Да я что? Я просто… — смутился Степанков.
— А я не в обиде, — даже как-то просветлел старик. — Что есть, то есть. Это я хожу только плохо. А лежать я еще — ого-го!
— А я вот тебе шумовкою по дурной голове, бесстыдник старый, — подала голос от печи Катерина.
После еды и выпивки их разморило. Катерина постелила им в боковой комнатушке, и они отправились спать.
И, как ни странно, сон не шел, они не могли заснуть, лежали в легкой тишине дома, затерянного в лесу, и смотрели в темноту. Каждый думал о своем. Он — о том, что так и не решился сказать ей о встрече с Арсением, результатах поездки в N-ск, не предложил ей переехать с Лизой на Кутузовский, взять его, Степанкова, фамилию.
У нее по щекам текли слезы. Она думала о предстоящем непременном признании, вспоминала родителей с их вечными заботами о домашних заготовках… И уже не осуждала, а каким-то внутренним чутьем созревшей женщины понимала. Можно чего-то не принимать, но надо иметь право осуждать… Если такое право вообще можно иметь…
Не спали…
Тоска задушила привольность во мне, А хочется, выпрямив спину, подняться. Опору найти и, прижавшись к стене, Лозой прорасти, уцепиться, собраться… Смотреть, как бросаются тени в саду Под ноги залетному ветру. И имя шептать, и услышать — «Иду», И руки — ветвями — навстречу…