Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
— Алексей Григорьевич? — Елизавета глядела с ужасом. — Нет-нет… Такого быть не может, что вы, Иван Андреевич…
— Может. — Иван бесстрастно взглянул ей в глаза. — Я никогда бы не посмел сказать об этом Вашему Высочеству, если бы не то, что вы сообщили мне… Словом, пока вы были в обители, между Розумом и Данилой произошла ссора. Розум хвастался, что добился… особого расположения Вашего Высочества. Самого горячего расположения, каким может одарить мужчину дама… Данила не мог слышать подобного, он любил вас, искренне, страстно, больше жизни… Он вступился за вашу честь, и они подрались… Данила сам рассказал мне об этом. Ему было очень больно, Ваше Высочество… А третьего дня за кулисами я собственными глазами видел, как перед последним выходом на сцену Розум протянул Даниле кружку. Данила очень волновался из-за спектакля и боялся, что не сможет петь. Он попросил дать ему глоток вина, и Розум подал брату кружку. Это видел не только я. Там были Прасковья Михайловна и Анна Демидовна, кто-то из холопов, да и Ромка Воронцов поблизости околачивался…
Иван стиснул зубы, на мгновение зажмурил глаза, перед которыми в тот же миг встал ненавистный образ гофмейстера и добавил, словно со стороны слыша свой отрешённый усталый голос:
— И потом вспомните, Ваше Высочество, как странно вёл он себя на спектакле. Мне тогда показалось, что он повредился умом, а он просто готовился убить моего брата.
Глава 31
в которой Алёшка отказывается от двух выгодных предложений и ждёт утра
— Лиза, что ты натворила? — Мавра почти вбежала в рукодельную комнату, где сидела Елизавета с фрейлинами, и, взглянув на неё, Прасковья поёжилась. — Зачем ты приказала запереть Розума?
— Нынче вечер, везти в Москву его уж поздно. Ещё сбежит по дороге, — проговорила Елизавета неприязненно.
— Куда везти? Зачем?
— В полицейскую канцелярию. Завтра с утра отправится. Пускай господин Греков[135] с ним разбирается, а я не разбойный приказ.
— За что?
— Он отравил Данилу.
— Ты умом повредилась? — Мавра всплеснула руками.
— Арман нашёл кружку в театральном павильоне, на дне её осталась жидкость, в которой он обнаружил яд!
— Алексей Григорьевич не мог никого убить! — закричала Мавра. — Не мог, понимаешь?
Елизавета отложила пяльцы и в упор уставилась на подругу.
— Чего это ты так всполохнулась, Маврушка? Он тебе кто? Брат? Кум? Или любезник?
— Он честный и добрый! Он никого и ни при каких условиях убить не мог! — Мавра чуть не плакала.
— Это всё только твои слова. Я про этого человека ничего не знаю, чего он мог, а чего не мог. Но знаю, что он дал Даниле кружку с ядом, который тот выпил и умер.
— Это Ивашка так говорит? Он это видел?! — взвилась Мавра.
— Не только, — отрезала Елизавета. — Это все видали, кто за кулисой был и на сцену выходить собирался. Вон, Анна с Прасковьей, например.
Мавра вонзила в Прасковью уничтожающий взгляд, и та съёжилась за своими пяльцами.
— А ещё Александр и твой Пётр.
— Я не знаю, что случилось! Кто и зачем положил в кружку яд… Но я знаю… слышишь — знаю! — что Алексей Григорьевич не мог никого убить! — Мавра присела рядом с Елизаветой, словно у неё вдруг кончились силы. — Ну сама посуди, зачем ему убивать Данилу? Зачем?
Елизавета вспыхнула на ресницах засверкали слёзы.
— Они повздорили. Подрались даже…
— Кто это видел? Откуда известно?
— Иван говорит.
— Это неправда!
— Зачем ему лгать?! — закричала Елизавета и так толкнула свой станок, что тот отлетел к дальней стене. — Розум твой похвалялся, что в постель ко мне залез! А Данила защитил меня! И он его убил!
— Лиза, он не мог никому об этом сказать! — Мавра схватила подругу за руки. — Я тогда в комнату твою вошла, он увидел меня и прибежал упрашивать, чтобы не рассказывала никому. Умолял, говорил, если узнают, станут имя твоё в грязи полоскать…
— А потом напился и сам всем разболтал! — Елизавета уткнулась лицом в сложенные ковшом руки.
— Это всё со слов Ивашки! Я не знаю, зачем он напраслину возводит… Может, от горя не в себе, а может, считает Розума соперником Данилы и отплатить хочет, да только не могло такого быть!
— Тогда откуда Иван узнал? О той ночи двое знали — ты да Розум, даже я не помнила ничего… Ты говорила кому?
— Нет, что ты! — Мавра перепугалась.
— А коли не говорила, значит, он говорил… И значит, всё остальное тоже правда…
И Елизавета бурно, захлёбываясь, зарыдала.
Мавра бросилась обнимать, утешать и вскоре увела её в спальню, а Прасковья так и сидела сжавшись за вышивальным станком. В отличие от Мавры она не верила, что Розум не убивал Данилу. Она знала это совершенно точно.
– --------------
[135] Греков Степан Тимофеевич — обер-полицмейстер Москвы в описанный период.
* * *
Где-то в кустах и среди травы во тьме громко пели цикады — свистели, поскрипывали на разные голоса. Прасковья, вздрагивая от страха, обогнула последний сарай, в нём, она знала, лежали внавал уцелевшие во время пожара брёвна — когда разбирали сгоревший дворец, рачительный староста приказал сложить их отдельно — вдруг да пригодятся.
За сараем высокой, почти в человеческий рост, стеной стояла крапива, и у Прасковьи от одного её вида тут же зачесались руки и шея. Вздохнув, она натянула на плечи старую Настасьину шальку и полезла в заросли, стараясь отворачивать от жалящих побегов лицо.
Там, в царстве крапивы и лопухов, высился каменный подклет старого дворца, — всё, что уцелело при пожаре, не считая обугленных брёвен в сарае. В одном из помещений подклета, выходившего на уровень земли крошечным, забранным решеткой оконцем, сидел в заточении Алексей Розум.