Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Вновь погрузившись в невесёлые мысли, Матеуш не заметил, как в комнате стемнело, и вздрогнул от неожиданности всем телом, когда Маньян вдруг произнёс:
— Мне кажется, месье Лебрё, это письмо при правильном подходе может сослужить нам очень неплохую службу. И, как говорят игроки, это недурной козырь, который вполне способен спасти нашу почти безнадёжную партию…
* * *
Остаток ночи Алёшка размышлял над словами Прасковьи. Что она могла знать? Откуда? Только то, что он отдал Даниле кружку, из которой собирался пить сам. Но он уже говорил об этом Лестоку и Елизавете, однако те не сочли его слова достойными внимания. Так что вряд ли прислушаются и к свидетельству Прасковьи.
Ледяной, полный презрения взгляд Елизаветы уничтожил Алёшку, словно выбил скамью из-под ног приговорённого к повешению. И трепыхаться, дёргаться, пытаясь нащупать опору, у него не осталось сил. Пусть всё будет как будет. Её презрение ему хуже каторги, хуже смерти. Какая теперь разница, что случится дальше…
Наутро его выпустили.
Просто пришёл Василий Чулков, отодвинул засов и, заглянув, махнул рукой — пошли. По старой, местами разрушившейся лестнице Алёшка вылез из подвала и зажмурился на ярком солнце. Кроме Василия возле узилища никого не оказалось, и он удивился. Думал, сверху ждут мужики — свяжут руки, ноги и посадят в телегу, но вокруг лишь шумели ветвями кусты бузины, разросшиеся на пепелище.
Алёшка вопросительно взглянул на Чулкова. Тот махнул рукой.
— Свободен, Лексей Григорич. Её Высочество распорядилась.
Алёшка встрепенулся:
— Совсем?
— Покуда новых делов не натворишь, — усмехнулся Василий и, внезапно посерьёзнев, прибавил: — Или за тебя не натворят. Пойдём, по бережку прогуляемся…
Облегчения и радости Алёшка отчего-то не испытал, навалилось вялое отупение, и он послушно, точно бычок на верёвке, побрёл следом за Василием.
— Что делать-то станем, Лексей Григорич? — спросил тот, не оборачиваясь. — Ты хоть осознал, что в гробу заместо господина Григорьева должен был оказаться? Похоже, кому-то очень свербит тебя в могилу уложить… Так и не надумал, кому насолил?
— Не знаю я, Василий. И зови Алёшкой, уговаривались же…
— Не знает он… — фыркнул истопник. — Думай!
— Ну со старостой как-то поспорил, с мужиками, было дело, собачился…
— Э, милый! — Василий рассмеялся. — Тришка наш, знамо дело, жук, каких поискать, на то он и староста… Да только на покраже ты его не ловил, прочее же всё пустое. А мужиков даже и не сёк ни разу, а ежели когда кого «скотиной» обругал, так оне такое обращение за ласку почитают.
— Ну не знаю я! Кавалеры, что при дворе служат, со мной холодны, но врагов среди них у меня тоже нет. Пожалуй, единственный, кто ко мне нелюбие питать мог — покойный Данила Андреич и есть. Да и то навряд ли. Он меня, кажется, и не замечал вовсе.
— Но как-то же яд у тебя в кружке оказался? Где ты её вообще взял, посудину эту?
— Она возле кувшина стояла, из неё все пили, кому нужда приспела.
— Ты, когда её брал, она пустая была? Или с вином?
— Не знаю. Я попросил Прасковью Михайловну налить. Она мне подала.
— Прасковью? — Василий почесал затылок. — А её ты ничем не обижал?
Алёшка рассердился.
— Что-то ты несуразное придумал! Даже слушать тебя совестно!
— Ну и не слушай, — пожал плечами Чулков. — Не за ради тебя стараюсь. Ежели хочешь в Царствие Небесное — скатертью дорожка… Но заместо тебя уж одного человека убили. Бог дураков хранит… А ежели в следующий раз Её Высочество пострадает?
Такое ему в голову не приходило, и от одной мысли о подобном развитии событий Алёшку продрал мороз.
— Прости, — виновато пробормотал он. — Но я правда не могу даже представить, кто бы это мог быть. Я подумаю, не сердись.
* * *
Сентябрь прошёл в тоске. Сразу после Воздвиженьева дня[137] похолодало и зарядили дожди, такое же «дождливое» настроение было и у Елизаветы. На людях она, как обычно, старалась выглядеть беззаботной и весёлой, но по ночам Мавра часто просыпалась от доносившихся из её покоев глухих рыданий. Она вскакивала, неслась в Елизаветины комнаты и утешала, отвлекала, уговаривала, иногда даже сказки рассказывала.
Во дворце поселилась осенняя хандра. Иной день Елизавета даже не выходила со своей половины, так и лежала часами в постели или, в лучшем случае, сидела в девичьей гостиной за вышиванием.
Самодеятельное дознание зашло в тупик. Флакон с зельем, которое Прасковья добавляла в вино, бесследно исчез. Вчетвером, вместе с Лестоком и Елизаветой, они перерыли всю Парашкину горницу, но пузырёк как сквозь землю провалился. Писать Грекову, чтобы учинил дознавательство по всей форме и прислал офицера из полицейской канцелярии, как собиралась, Елизавета не стала. Лесток настоятельно не советовал этого делать, и Мавра была с ним согласна — известие о подобном расследовании непременно дошло бы до ушей императрицы, и чем сие могло обернуться, один Бог ведал. Так что очень скоро о случившемся позабыли или, что вернее, перестали говорить вслух.
Возмущённая поступком Прасковьи, Елизавета распорядилась было отослать её домой, но Мавра, хоть и зла была на подругу, всё же вступилась за неё.
— Тогда и меня увольняй, это же я надоумила её купить приворотное зелье.
— Вас бы обеих розгами высечь да на покаяние в монастырь года на два, чтобы впредь про колдовство и думать не смели, — сердито отозвалась Елизавета, но выгонять Прасковью не стала.
В последних числах сентября ко двору вернулся Иван Григорьев. Увидев его, Мавра поёжилась — казалось, он стал старше лет на десять, а глаза сделались пустыми, точно у мраморного истукана. Елизавета долго с ним беседовала, запершись в своём будуаре, и, как Мавра ни пыталась выведать, о чём был разговор, рассказать о том отказалась.
Иван остался при дворе, и Мавре казалось, что даже былые приятели — Шуваловы и Михайло Воронцов — теперь чувствовали себя в его компании неуютно и норовили побыстрее покинуть его общество.
Но была во всех приключившихся несчатьях и толика хорошего — оглушённая случившимся Елизавета напрочь позабыла о своём намерении уволить Розума, а Мавра, ясное дело, ей о том не напоминала. Казак по-прежнему занимался домашними делами, командовал прислугой, закупал продукты и пел в церковном хоре, правда, Елизавета в своём затворничестве с ним почти не встречалась.
Как-то вечером, в начале октября, Мавра возвращалась с прогулки. Теперь она часто бродила по парку в одиночестве — Елизавета составить ей компанию неизменно отказывалась, на Прасковью Мавра всё ещё злилась, Петра видеть не желала, а сидеть целыми днями во дворце за вышивкой было невмочь — чудилось, что стены смыкаются, давят и не позволяют свободно дышать.
— Сударыня!
Из-за одного из деревьев, стоявших вдоль тропы, ей навстречу выступила высокая фигура.
— Какое счастье, что я вас увидел! Уже вторую неделю живу в таверне против дворца и никак не могу повстречать Её Высочество.