Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
— Мы с Данилой Андреевичем за всё время десятка слов друг другу не сказали и уж точно не ссорились и, паче того, не дрались. Я не знаю, зачем Иван Андреевич так сказал. Они оба меня и не замечали вовсе…
— Но поверят ему, а не тебе! Уходи, Алёша! Пожалуйста!
Алёшка вздохнул и медленно покачал головой.
— Я не уйду, Аннушка. Спасибо за заботу.
* * *
В темноте комнаты где-то цвиркал сверчок. Лёгкая занавеска трепетала от ветра. Удивительно, какой ласковый нынче сентябрь — вот уж завтра Малая Пречистая[136], а теплынь стоит, даже по ночам ещё не холодно…
Елизавета вздохнула. Давно ушла к себе Мавра, расстроенная чуть не до слёз — ей так и не удалось поколебать Елизаветиной решимости. Дворец замер, словно в испуге, — не шелестели шаги, не слышалось голосов, смеха, песен. Даже лошади на конюшне — и те, кажется, не ржали…
Издалека, из гостиной, пробило двенадцать. А Елизавета всё не спала. Лежала, глядя, как колышутся от ветра занавески, слушала пение сверчка и не понимала, как же закрутилась её шальная непутёвая жизнь, что теперь так больно, обидно и стыдно? Обидно, что человек, к которому потянулась душа, оказался болтливым фанфароном, любителем похвастаться амурными победами — он не просто воспользовался её забвением, но и растрезвонил о том всем подряд. Больно, что хоть и невольно, но изменила Алёше, и стыдно, что о том узнали её люди…
Время от времени набегали слёзы, но поплакать по-настоящему отчего-то не получалось: будто камень на груди лежал, мешая дышать, и она лишь вздыхала, смахивала с ресниц непрошеную влагу и снова лежала, глядя в темноту.
И ещё мучило воспоминание — сумрачная кулиса, тёмные, наполненные болью глаза, и слова, словно и теперь звучащие в ушах: «Мне хочется, чтобы у вас осталось что-нибудь на память». Тогда ей показалось, что он прощается с ней. А ещё почудилось, что этот человек — самый надёжный друг, на которого можно положиться во всём. Как же она могла так ошибиться?..
Тихо скрипнула половица, за ней вторая, и вдруг приоткрылась незаметная дверка в углу за кроватью — та, что вела из подклета и в которую ходили горничные и сенные девки. От внезапного и резкого испуга на миг зашлось сердце. Из темноты внутреннего прохода всунулась чья-то лохматая голова — лица в потёмках не разобрать — и тихо позвала:
— Елисавет Петровна! Спишь?
Вася Чулков. Истопник и былой товарищ в детских забавах. Елизавета с облегчением перевела дух и отозвалась:
— Нет. Заходи, Васенька. Что у тебя стряслось?
— Поговорить надобно, Елисавет Петровна…
Он вошёл, дверцу за собой притворил и присел на низенькой скамеечке, на которой обычно усаживалась Мавра, растирая ей ноги.
— Случилось чего? — Елизавета тоже приподнялась в подушках.
— А ведь это не Лексей Григорич Данилу Андреича отравил, — проговорил Василий. — Это его самого отравить хотели… Гофмейстер наш и должен был помереть.
Елизавета поразилась.
— С чего ты взял?
— С того, что покуда ты в обители была, его уж пытались убить, да не сладилось. Вот, видно, и решили сызнова попробовать.
– -----------------
[136] Праздник Рождества Пресвятой Богородицы — двунадесятый православный праздник, отмечавшийся 8 сентября.
Глава 32
в которой Прасковья получает пощёчину, а Алёшка размышляет
После ухода Василия Елизавета не смогла уже не только спать, но и лежать в постели. Накинув поверх рубашки шлафрок, она принялась ходить по комнате, пытаясь собрать воедино ворох гудевших, точно шмелиное гнездо мыслей.
Со слов Чулкова выходило, что ещё месяц назад на Розума напала группа каких-то ватажников, причём из их разговоров было ясно, что караулили они именно его и не просто так, а затем, чтобы убить. Но почему? За что? Конечно, она мало знает об этом человеке, но до сих пор ей казалось, что тот обладает спокойным и дружелюбным нравом. Так кому и чем он мог насолить столь пряно, что его решились извести?
Впрочем, она, как оказалось, плохо понимает в людях… В то, что Розум пойдёт похваляться альковными победами перед прочими кавалерами, ещё неделю назад она бы тоже не поверила…
Со стороны фрейлинских покоев раздался шум, и Елизавета с изумлением обернулась на распахнувшуюся дверь. В горницу ворвалась Мавра, подталкивая пухлым кулачком в спину совершенно красную Прасковью. Отчего-то редкие и не слишком заметные в обычное время оспины на пламеневшей физиономии сильно побелели, отчего Прасковья стала похожа на гриб-мухомор.
— Полюбуйся только на эту поганку! — взъярилась Мавра и так толкнула Парашку в спину, что та, чтобы не упасть, несколько шагов бегом пробежала, а Елизавета некстати подумала, что видно не ей одной пришло на ум сравнение с мухомором. — Сказывай, дура!
Парашка хлюпнула носом и опасливо покосилась на разъярённую Мавру. Однако та, очевидно переполненная кипевшими внутри чувствованиями, “сказывать” ей ничего не дала.
— Захожу к ней, а её нет. Ну, думаю, по нужде на двор убежала. Подошла окно притворить, чтобы комарьё в горницу не лезло, вижу — крадётся наша скромница и вовсе не к нужнику. Грешна, матушка, — Мавра комично в пояс поклонилась Елизавете, — суелюбопытна, аки сорока — отправилась за нею следом. Насилу нашла в потёмках, всю рожу о крапиву исколола — теперь чешется, мочи нет… Знаешь, куда она на ночь глядя отправилась?
И не дожидаясь ответа, тут же сама продолжила:
— К подвалу, где казак заперт сидит. Я в лопухах притаилась, смотрю, что будет. Она с ним через окошко разговаривает, значит. О чём — мне из лопухов не слышно, только, вроде, убеждала его в чём-то. Говорили-говорили, а потом она как вскочит, да как бросится назад, едва с дороги меня не снесла… Сама рыдает-разливается и бормочет: “Пропади ты, такой-сякой, пропадом! Никому правду не скажу!”
— Какую правду? — живо отозвалась Елизавета и воззрилась на Парашку, та всхлипнула.