Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Он подался вперёд, губы приоткрылись, слова почти сорвались с уст, но остановил себя — Елизавета отчётливо это увидела: сжались челюсти, резко обозначив заалевшие скулы, ссутулились плечи, и он вновь опустил глаза.
— Не откажите, Ваше Высочество. Мне хочется, чтобы у вас осталось что-нибудь на память. — Он вложил ладанку ей в руку и, коротко поклонившись, ушёл куда-то в сторону другой кулисы.
* * *
До самого конца всё шло как по маслу. Даже крепостной хор пел стройно и не путал слова — не зря гофмейстер школил его каждый вечер. Елизавета играла вдохновенно, нервно, страстно, словно и впрямь была женщиной, потерявшей любимого, когда же изображала отчаяние брошенной, оболганной жены, в зрительских рядах завсхлипывали самые чувствительные из дам.
Спектакль гладко докатился до финала, и Мавра уже ликовала от доселе неизведанного творческого восторга, когда всё пошло наперекосяк.
— Прими своё дитя, прекрасная царица. Возрадуйся! Твой сын остался невредим… И ежели могу я услужить тебе, достаточно лишь будет приказать! — шёпотом произнесла Мавра реплику охотника, которого представлял Розум. Она сидела на сцене в небольшом ящике, к которому со стороны зала крепились декорации, и зрители Мавру не видели. Злоязыкий Ивашка Григорьев, которого Мавра в последнее время даже видеть не могла, называл её «Мавра в гробу», чем очень нервировал Елизавету и злил саму суфлёршу.
Розум — он нынче был рассеян и бледен — взглянул на неё чёрными глазищами, но, кажется, не увидел вовсе.
— Прими своё дитя, прекрасная царица… — начал он громко и протянул в сторону партнёрши сидящего на руках младенца, годовалого внука ключницы и Елизаветиного крестника, которого взяли играть сына царицы Дианы. Но дальше отчего-то понёс совершенную околесицу: — И знайте, жизнь моя принадлежит вам, если только Вашему Высочеству будет угодно принять такую безделицу.
Елизавета замерла, и на сцене воцарилась тишина. Мавра окоченела от ужаса, вдохнув, позабыла выдохнуть. Надо было срочно подсказать ополоумевшему казаку нужные слова, но от волнения у неё так перехватило горло, что из него не исторгся даже писк.
В гробовом молчании мучительно тянулись секунды — одна, вторая, третья… Малыш на руках у гофмейстера, соскучившись, захныкал, и тот рассеянно потрепал его по макушке.
— Дар твой велик, но я его приму, — наконец, медленно проговорила Елизавета и, взяв у Розума ребёнка, продолжила уже по тексту: — Спасибо тебе, добрый господин. Но нечем мне отблагодарить тебя, ведь даже крыши над главой я ныне не имею…
Бледный как смерть Розум доиграл сцену, слов больше не путал, стоял, где полагалось, и вовремя удалился за кулису, но Мавра всё равно готова была задушить его собственными руками. Репетировать он не желал! Говорил, что всё и без Мавры помнит! Чуть спектакль не сорвал, каналья! Только продолжение представления и собственные обязанности суфлёра удержали её от того, чтобы броситься за кулисы и влепить самонадеянному пакостнику оплеуху. Но ничего! Ужо она ему покажет после спектакля!
На несколько минут опустили занавес, и пока мужики под началом Михайлы Воронцова спешно переставляли декорации, убирая пустынные пейзажи с пальмами и водружая виды городской площади и царского дворца, Мавра декламировала зрителям пояснительный текст, рассказывая, что несчастную Диану приютили иноверцы. Прошёл год, и, наконец, с караваном купцов она приехала в родной город.
Вновь поднялся занавес, на сцене появилась многолюдная городская площадь, в центре которой стояла Диана, а навстречу ей из-за кулис вышел Географ со свитой.
Данила, очень бледный, с заострившимся восковым лицом, на котором влажно блестела испарина, сделал в сторону Елизаветы четыре точно выверенных шага, остановился, протянув руки, и… вдруг беззвучно упал к её ногам.
На секунду всё замерло, а потом на сцене начался переполох — Иван бросился к брату, плюхнулся на колени и принялся тормошить его, за ним подбежали Шуваловы, старший Воронцов, из зрительного зала на сцену взобрался Лесток и, растолкав толпу, склонился над упавшим. Он долго щупал шею, оттягивал веки, прикладывался ухом к груди и, наконец, поднялся, тоже очень бледный.
— Он умер, — проговорил Лесток, и на театральный павильон пала такая жуткая, леденящая тишина, что стало слышно, как перекликаются на берегу ласточки.
Глава 30
в которой рушатся грандиозные планы и царит скорбь
Исчерченное резкими морщинами лицо выглядело бесстрастным, но серые глаза, казалось, видели его насквозь. И Матеуш незаметно вытер вспотевшие ладони о полы кафтана, надеясь, что собеседник этого не заметил. Впрочем, собеседником князя Василия Владимировича Долгорукого назвать можно было лишь очень условно.
За всё время, что они находились в этой комнате, с момента, когда дипломат Савва Рагузинский представил князю Матеуша, и до последнего мгновения тот не проронил ни слова.
Пауза затягивалась. Может, он немой? Впрочем, Матеуш знал, что нет.
— Я не знаю, в чьих интересах вы действуете, сударь, полагаю, это резоны Франции. — Слова князя прозвучали очень громко в тишине библиотеки, так что Матеуш невольно вздрогнул.
Долгоруков говорил, не понижая голоса, кажется, его вовсе не заботило, что в доме полно народу и их могут услышать вороватые уши.
— Но могу сказать вам одно: если бы я не считал дуэли бессмысленным фанфаронством и петушиными боями, за подобное оскорбление я бы вызвал вас на поединок.
— Оскорбление? — Матеуш вытаращил глаза.
Он битый час плёл словесные кружева, выражая почтение и уважение заслугам фельдмаршала и прося о содействии. Речь его была составлена и выучена заранее, и в ней было выверено, подобрано и тщательно взвешено каждое слово. Не то что об оскорблении, даже о недостаточно выраженном почтении в ней говорить было невозможно.
— Разумеется. — Долгоруков коротко и неприятно усмехнулся. — Вы предлагаете мне, боевому офицеру, фельдмаршалу, Президенту военной коллегии и кавалеру российских орденов, совершить государственную измену и нарушить присягу.
— Бога ради, тише! — не выдержал Матеуш, поскольку голос князя прогремел, как залп полтавских пушек, казалось, его слышно на весь дом.
— Даже мысль о том, что я мог согласиться на ваше предложение, является оскорбительной, — продолжал Долгоруков, не обратив на стон Годлевского никакого внимания.