Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
— Но вы же сами недавно во всеуслышание заявили, что не одобряете политики вашей царицы в отношении членов Тайного Верховного совета, — пробормотал Матеуш.
— Я говорил сие не вам. Но так и быть, повторюсь: да, я считаю, что Её Величество поступает опрометчиво и невеликодушно, что не подобает её статусу и не делает чести ей как человеку. Да, её поступки в отношении моей родни мне не нравятся, но ни к вам лично, ни к интересам иных держав сие не имеет никакого отношения.
— Но Её Высочество…
— Её Высочество — моя крёстная дочь и ничего более. Перед Богом я в ответе за то, что не радел о её духовном воспитании и не смог повлиять на то, чтобы она выросла доброй христианкой. Большего ни перед Господом, ни перед её отцом я цесаревне не должен. Но даже если бы верность присяге оказалась для меня пустым звуком, Её Высочество была бы последней, кого я хотел бы видеть на престоле. Эта женщина не имеет ни достоинства, ни мудрости, ни твёрдости, чтобы править Россией, и воцарение её было бы для моей страны большим несчастьем. И последнее, сударь… Вы можете сходить в свой костёл — или как там у вас называются церкви? — и вознести благодарственные молитвы вашим святым и нашему общему Богу за то, что мерзейшей из человеческих слабостей я почитаю доносительство. Иначе уже через час вы бы познакомились с бытом и повадкой Тайной канцелярии. Однако, если вы ещё раз попадётесь мне на глаза, я собственноручно застрелю вас, как вражеского шпиона. Прощайте.
И князь Василий Владимирович, не взглянув боле на бледного до синевы Матеуша, вышел из библиотеки.
* * *
— Блажени непорочнии в путь, ходящии в законе Господни. Блажени испытающии свидения Его, всем сердцем взыщут Его…
Голос отца Фотия подрагивал от напряжения, на лбу то и дело выступали капли пота, которые он время от времени смахивал рукавом подризника. В церкви, несмотря на тянувший по ногам ледяной сквозняк, было душно от горящих кругом свечей. Отец Фотий всё чаще вздыхал и слова выговаривать стал гораздо медленнее, должно быть, устал — он читал Псалтирь уже часов пять.
Иван понимал, что надо бы сменить его, но молиться не мог. Совсем. Слова заупокойных псалмов не утешали, а лишь ожесточали ещё сильнее. За что? За что Бог, если он есть, позволил свершиться этому? Чем перед ним так уж провинился Данила, ласковый, как телок, впечатлительный, влюбчивый, чувствительный, словно барышня?
Ивану было семь лет, когда они с Данилой страшно подрались. Он без спросу взял оловянного солдатика Данилы — самого любимого, с которым тот не расставался, даже спал вместе, и сломал его. Когда няньке удалось их разнять, Данила рыдал и кричал, что хочет, чтобы он, Иван, — «братец Ивашка», пропал куда-нибудь и его не стало.
На следующий день Иван заболел оспой. Болезнь была тяжёлой, и с каждым днём ему становилось всё хуже, пока, наконец, он не впал в мутное полузабытье, почти не сознавая происходящего вокруг. Он помнил спёртый сумрак комнаты с зашторенными наглухо окнами, в ней двигались какие-то тени, а звуки доносились словно через душную горячую перину — потом всё это снилось ему временами в кошмарах.
Тихий шёпот выползал из углов, шуршал, точно крыса.
— Вы должны смириться, сударыня… На всё воля Божья. Он дал, он и взял. Утешайтесь тем, что у вас есть ещё один сын…
— Доктор, неужели вовсе никакой надежды нет?! — В глухом голосе матери слышались рыдания.
— Увы, сударыня… До утра он не доживёт…
Самое удивительное, что сквозь жаркую, липкую, тошную муть он тогда понял, что говорят про него. Это он умирает. Это он не доживёт до утра.
Рядом плакала и молилась нянька — он не видел её, только шепоток жалкий, беспомощный, умоляющий, скользкой змеёй настырно вползал в мозг, отдавался там где-то мучительным эхом. Иван то проваливался в зыбкую, будто болотина, мглу, то выныривал из неё. С каждым разом уходил всё глубже, всё реже всплывал на поверхность и всё меньше держался на ней, прежде чем погрузиться вновь. И вдруг краем отлетавшего сознания понял, что эта болотная скользкая муть — и есть смерть. Скоро он уйдёт в неё окончательно и уже не сможет вынырнуть назад. Стихли нянькины рыдания — заснула, что ли? — Иван лежал, не имея сил повернуть голову, и ждал. Ждал смерти.
Среди ночи к нему пришёл Данила. Сперва Иван просто почувствовал его присутствие. А затем увидел, но не рядом, а будто со стороны, словно висел над кроватью, на которой в жару разметалось худенькое тельце в белой полотняной рубашке. Данила, всклокоченный, босой, в такой же исподней рубахе прижимал что-то к груди. Он присел на постель рядом с фигуркой на кровати, и Иван почувствовал, что стремительно падает. В следующий миг он вновь осознал себя лежащим, словно придавленным чем-то жарким и тяжёлым, а в бессильной руке очутилось нечто твёрдое, и поверх этого твёрдого легла прохладная ладошка брата.
— Иванушка, ты не помирай, — тихо прошептал тот. — Я тебе всех своих солдатиков отдам… насовсем отдам, ты не думай… И заводную карету с лошадью… и саблю… Только не помирай! Хочешь, я буду тебя за руку держать, пока ты не поправишься, хочешь?
И снова Иван проваливался и выныривал из вязкой темноты, но теперь он знал, что не уйдёт туда, в эту бездонную, как зыбучий песок, пучину, — его крепко держала Данилина рука.
— Я всем-всем буду с тобой делиться, хочешь? Только выздоравливай… — шептал брат, и Иван знал: в эту ночь Данила поделился с ним самым ценным, что у него было — собственной жизнью.
Застав старшего сына у постели умирающего, матушка принялась рыдать и кричать, что теперь он заболеет и тоже умрёт. Данилу пытались увести, но он так крепко вцепился в руку Ивана, что их не смогли разлучить.
Данила провёл у постели брата четверо суток — и день, и ночь, а затем стало понятно, что Иван выздоравливает. Сам Данила, как ни странно, оспой не заразился.
Потом он помогал Ивану заново учиться ходить — ноги повиновались больному с трудом, и Данила водил его по комнате, крепко обняв за плечи. Он рассказывал ему сказки, катал на тележке по саду и кормил с ложки. И больше ни разу в жизни они не подрались.
За брата Иван готов был не то что жизнь — душу дьяволу прозаложить. Ах, если бы знать, что необременительная сытная служба при дворе цесаревны Елизаветы, которую им устроил батюшкин благодетель и их с Данилой крёстный, граф Гаврила Иванович Головкин, обернётся для брата несчастьем, они бы лучше в полк служить отправились!
Иван был моложе Данилы почти на два года, а казалось, старше лет на десять. Мягкий, мечтательный и, что греха таить, не слишком умный Данила, верно, должен был барышней родиться, напутали там что-то, в небесной канцелярии…