Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Прасковья опустилась перед продухом на колени и, дрожа от страха, позвала:
— Алексей Григорьевич! Вы здесь?
Внизу послышалось шевеление, и совсем близко, возле своих колен она увидела во мраке белое пятно лица с тёмными провалами глаз.
— Я здесь, — отозвался знакомый голос. — Это вы, Прасковья Михайловна?
Вопрос прозвучал изумлённо.
Она на миг задержала дыхание, а выдохнув, перекрестилась и зачастила торопливо:
— Я знаю, что вы ни в чём не виноваты. Знаю, понимаете?
— Знаете? — Он удивился. — Вы знаете, кто отравил Данилу Андреевича?
— Нет. — Прасковья смутилась. — Но знаю, что это были не вы. Не спрашивайте откуда. Просто знаю, и всё. — Она на миг сбилась, всё же выговорить то, что собиралась, было непросто, и невольно порадовалась, что он не может видеть в темноте её лица — то наверняка напоминает цветом свёклу. — Завтра я всё расскажу Её Высочеству, и она выпустит вас. А вы… Пожалуйста, женитесь на мне, Алексей Григорьевич!
Ну вот и всё… Самое трудное сказано. Она судорожно вздохнула.
Сквозь прутья просунулась ладонь и погладила её руку, упиравшуюся в пыльную траву. Прасковью окатило жаром.
— Прасковья Михайловна, — его дивный голос прозвучал очень ласково и мягко, — вы славная барышня, милая, добрая… На что вам нищий муж, который к тому же мечтает о другой женщине?
Оказалось, самое трудное ещё впереди…
— Я люблю вас, — выдохнула Прасковья и зажмурилась.
— Простите меня… — Он явно смутился и руку убрал. — Я не могу на вас жениться. Я люблю… да вы и сами знаете, кого я люблю. И ни с кем кроме неё быть не смогу.
— Но вы ей не нужны! — Прасковья чувствовала, как к глазам неудержимым, словно невское наводнение, потоком подступают слёзы. — Она даже не верит в то, что вы не убивали Данилу! Мавра верит, а она нет! Она погубит вас! Алексей Григорьевич, женитесь на мне, и уедем отсюда! Когда-нибудь вы её забудете, и мы будем счастливы!
Розум отвернулся, голос прозвучал устало и грустно.
— Это очень тяжело — находиться рядом с человеком, которого любишь, и знать, что его сердце бьётся не для тебя. — Он вздохнул. — Вам только кажется, что сие вам по силам. Пройдёт время, и вы возненавидите меня за это… Даже если бы мог, я не стал бы мучить вас так… жестоко. Но я не могу. Понимаете… Елизавета Петровна — она для меня навсегда… Я буду с ней рядом, сколько она позволит, даже зная, что она любит другого, даже видя, как она с этим другим счастлива. А если прогонит, или умру, или уйду в монашество… Другой женщины для меня быть не может. Простите, Прасковья Михайловна, но я не могу на вас жениться. Действительно не могу…
Вскочив на ноги, Прасковья ринулась назад через крапиву, уже не заботясь о том, чтобы уберечься от жгучих стеблей — всё равно больнее быть ей уже не могло.
— Ах так?! Так?! Ну и отправляйся в полицию! Да хоть бы и в каторгу! Мне нет до тебя дела! — ожесточённо бормотала она, всхлипывая и размазывая по лицу слёзы и копоть. — Никому ничего не скажу!
* * *
Алёшка снова сел на кучу сена и вздохнул. Неприятный получился разговор. Наверное, надо было помягче, как-то тщательнее подбирать слова, но он не умел говорить о подобных вещах. И, кроме того, смертельно устал…
Случившееся ударило, как обухом по голове — сперва смерть Данилы, затем обвинение в убийстве. Он не понимал, как доказать свою невиновность, но всего более удручало не это: когда Михайло Воронцов и братья Шуваловы привели его к Елизавете, она бросила на него единственный взгляд, но такой, что Алёшке тут же захотелось умереть — глубочайший омут презрения плескался в её глазах.
Стоящий рядом лекарь — Арман Лесток, задавал вопросы, и Алёшка честно на них отвечал: да, он отдал Даниле свою кружку с тёплым вином; да, вино налил из стоявшего на столике кувшина, который поставили специально, чтобы артистам можно было прогреть горло. Почему отдал свой напиток, а не налил новую порцию? Потому что в кувшине вина уже не оставалось, а Данила закашлялся, от волнения у него перехватило голос, и он боялся, что не сможет петь. Ссорились ли они с Данилой в недавнее время? Нет, не ссорились. Впрочем, дружества тоже никогда не водили… Дрались? Нет, никогда не дрались… И так битый час на разные лады.
При этом Елизавета не проронила ни слова. Она просто безучастно сидела в кресле и смотрела в окно. Казалось, ей нет дела до происходящего.
— Алёша!
Алёшка вздрогнул — на самый краткий миг, на долю секунды, должно быть, от того, что думал о ней, показалось, что это её голос. Он вскинул глаза. В низком оконце-продухе под потолком виднелась голова Анны Масловой.
— Анна? — Он постарался, чтобы мучительное разочарование не проступило в голосе.
За плечом барышни шевельнулась плотная тень.
— Сейчас мы выпустим тебя. Со мной Митя, — пояснила она.
Алёшка и сам понял, что Митя, но это не слишком его интересовало. Он вскочил.
— Выпустите? Зачем? Её Высочество распорядилась?
— Её Высочество слышать про тебя не желает. Она уверена, что Данилу убил ты, — фыркнула Анна сердито.
— Тогда как же вы меня выпустите?
— Здесь никакого замка на двери, просто засов, и не сторожит никто. Митя проверил. Сейчас он спустится и откроет…
— Я не о том. — Алёшка безразлично пожал плечами и вновь уселся на своё сено. — Зачем вы меня выпустите?
— У меня есть немного денег. Возьми их и возвращайся на родину…
— Спасибо, Аннушка. — Алёшка улыбнулся ей ласково и благодарно. — Но не нужно. Незачем меня выпускать. Я никуда не пойду.
— Утром тебя отправят в полицейскую канцелярию. А если ты уйдёшь, Елизавета не станет шум поднимать… Побоится огласки.
— Я не побегу. — Алёшка упрямо нагнул голову, точно бодливый бычок. — Я не травил Данилу Андреевича. Если Её Высочеству угодно уволить меня и прогнать, это её право, а сам я никуда не пойду.
— Ты не понимаешь! Лесток обнаружил яд в кружке, которую ты дал Даниле. И все решили, что это твоих рук дело…
— Я отдал ему свою кружку. Просто потому что ему нужно было выходить на сцену, а он кашлял и никак не мог остановиться. Я бы сам из неё выпил, если бы не это.
— Откуда там взялся яд?
— Я не знаю.
— Тебе надо бежать, Алёша. В полиции никто не станет разбираться, виноват ты или нет. Отправят на каторгу, и дело с концом. Иван сказал, что незадолго до спектакля вы с Данилой сильно поссорились. Подрались даже.