Шаляпин
Шрифт:
Что, Ксения? Что, бедная голубка?
В невестах уж печальная вдовица.
Все плачешь ты о мертвом женихе”.
И во время ответа Ксении:
“О, государь, не огорчайся ты слезою девичьей”,
с беспредельной нежностью обнимает он ее за плечи, и сколько отцовской заботы, любви и тревоги за дорогое дитя слышится в его голосе, когда он говорит:
Дитя мое, моя голубка! ..
Беседой теплою с подругами, в светлице,
Разбей свой ум от дум тяжелых! ..
Обращается
А ты, мой сын, чем занят?
Нежно берет его за голову и целует в правую щеку, очаровательный по выразительности, по естественности жесть царя-отца, горячо любящего своих детей. И спрашивая: “Это что?”-с величайшим вниманием устремляет взгляд на географическую карту, разложенную перед царевичем на столе. Ответ Федора повергает его в восхищение:
Как хорошо, мой сын!
С необыкновенною силой, весь горя увлечением, Борис продолжает, и звук его голоса разливается вдруг широкой волной:
Как с облаков, единым взором
Ты можешь обозреть все царство:
Границы, реки, грады…
Так и чувствуется здесь человек с врожденной склонностью к просвещению, стоящий выше той среды, откуда он вышел, царь-западник, чтящий и уважающий европейскую культуру, к которой он не прочь не только сам приобщиться, но приобщить и свой народ. Из этого его восторга и увлечения перед “чертежом земли московской” так естественно вытекает наставительный тон, с каким он обращается к сыну: “Учись, Федор”. И сразу всплывает томящее царя тревожное предчувствие:
Когда ни будь, и скоро может быть,
Тебе все это царство достанется.
И снова наставительно, но с чуть заметным оттенком ласковости в голосе, заключает он свою речь:
“Учись, дитя! “.
Во весь рост обрисовался в этой сцене царь Борис, как просвещенный государь, как нежный, искренно пекущийся о своих дорогих чадах отец. В единый миг, в короткой сцене, в немногих словах ярко озарилась перед зрителями лучшая сторона души царя Бориса, привлекающая к нему симпатии. Таково свойство таланта Шаляпина-краткие мгновения превращать в блистающие светом, содержательнейшие картины. Немудрено, что связная цепь таких картин дает исчерпывающее представление о характере какого ни будь лица, как бы этот характер ни был сложен и грандиозен; немудрено, что следующий монолог Бориса производит потрясающее впечатление.
Достиг я высшей власти.
Шестов уж год я царствую спокойно,
Но счастья нет моей измученной душе.
Вдумчиво, с громадным сосредоточением мысли, начинает Шаляпин свой монолог: сильно подчеркивает слово “счастья” и великолепно выдержанным mezzavoce, понижая до совершенного piano, передает всю действительно потрясающую душевную муку при слове “измученной”. С полным убеждением в неизбежности ужасного конца, мысль о котором, тайно от всех, гнетет его исстрадавшуюся душу, произносит он знаменательную фразу, которая потом,
Напрасно мне кудесники сулят
Дни долгие, дни власти безмятежной!
И затем сильно выделяет, с постепенным повышением на словах “славы обольщения”:
Ни жизнь, ни власть, ни славы обольщения
Меня не веселят.
Грустно делается на сердце от этих слов, за человека грустно, который всего достиг, чего желал, взошел на высоту последнюю, какая доступна смертному, и вот стоит, отягченный собственной судьбою, падая под ее ударами.
Борис садится в кресло, и невыразимой печалью, отцовской нежностью веет от слов, льющихся в элегической мелодии:
В семье своей я мнил найти отраду,
Готовил дочери веселый брачный пир…
Открывается рана сердца, отцовского любящего сердца, по капле точит она кровь, и нечем залечить ее…
С досадою Борис ударяет по ручке кресла:
Как буря смерть уносит жениха.
И затем-точно черный вихрь налетает на душу царя, и поднимается все смутное, что годами накоплялось и залегло где-то на самом дне ее, все тайные тревоги, все муки совести, все, чего никому нельзя сказать, весь ужас одиночества, в какое погружен он, великий государь веся Руси. Тревогою, отчаянием человека, потерявшего опору, звучит голос Бориса:
Тяжка десница грозного судьи,
Ужасен приговор душе преступной,
Окрест лишь тьма и мрак непроглядный…
Это слово “непроглядный” произносится так выразительно, что перед вами точно встает необъятная темнота, которой нет ни начала, ни конца, и где рождаются лишь удушающие кошмары, роятся бестолковою толпою призраки, возникают какие-то уродливые, бросающие в холод видения и, налетая на душу человека, гложут и мучат се. Бесконечная тоска слышится в словах:
Хотя мелькнул бы луч отрады! ..
Слышится полное недоумение, безотчетный трепет, каждую минуту возникающий в душе:
Тоскует-томится дух усталый,
Какой-то трепет тайный,
Все ждешь чего-то! ..
Это “ждешь чего-то”-неподражаемо по интонации, исполненной глубочайшего недоумения и страха перед чем-то неведомым, что вот-вот появится…
А царь продолжает, и чем дальше, тем скорбь безмернее, и душевная мука выступает наружу в еще более ярких чертах.
Молитвой теплой к угодникам Божьим
Я мнил заглушить души страданья! ..
Открывается самое ужасное для человека верующего: религия не дала ему утешения; там, где усмиряются тревоги, утихают страсти, там, перед алтарем, перед святой иконой, не нашел несчастный царь отрады страдающему сердцу, и нечем утишить боль и заглушить терзания. И кого же постигла такая злая участь, такая черная судьба?.. Царя, помазанника Божия, стоящего превыше всех людей, держащего в своих руках судьбы обширнейшего царства: