Шизофрения
Шрифт:
Однако Марина опять не поняла драматургии сцены и неуклюже разрушила замысел режиссера, сообщив, что именно поэтому Эхнатона оценивают по-разному: кто-то считает еретиком, а кто-то реформатором, и хотя тот отверг древний пантеон богов, включая любимых народом Осириса с Исидой, люди втихаря продолжал молиться на старые, так сказать, «образа»…
Пал Палыч, заметив, что Онуфриенко поморщился, пересел к Марине и положил ей руку на плечо.
— Так вот, значится, — снова заговорил Сашечка. — Этой миной было е-ди-но-бо-жие, — произнес он по слогам слово, ради которого собственно и делал паузу. — А признание единого Бога породило жестокую
— А кто такие, по-твоему, язычники? — спросила Александра.
— «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой и назовет меня всяк сущий в ней… язык…» — вместо ответа Сашечка процитировал Пушкина. — Александр Сергеевич слова употреблял удивительно точно, чувствовал тончайшие оттенки смысла. Язык — означает «народ».
— Кстати, — Пал Палыч улыбнулся, — я этот пример часто привожу-князь Голицин, вступая в руководство Святейшим Синодом, обещал управлять им «по-язычески добросовестно». Заметьте, не по-христиански, а по-язычески! С чего бы это вдруг?
— Так что язычество — вовсе не ересь, — продолжил Онуфриенко, — а традиционная народная вера, в которой каждому явлению природы соответствовал свой бог. Но главное в традиционной народной вере — единство человека с Матушкой-Природой, которая для язычника есть не что иное, как тело бога, и от бога не отделена. Потому-то язычество сейчас активно возрождается. Хотя, по сути, оно никуда и не уходило, — немного помолчав, продолжил он. — Просто спряталось в душах людей. Я бы сказал так: борьба монотеизма с язычеством — это борьба нескольких веток против дерева. Да вот, кстати, и то же движение «зеленых» — инстинктивное возрождение уважительного языческого отношения к природе.
— Я так считаю, — задумчиво сказал Пал Палыч, — что самое неприятное свойство средиземноморского монотеизма — это нетерпимость, которая породила такие понятия как «грех», «ересь», «страх», «кара», «покаяние», «искупление» и множество других, превративших земную жизнь людей в постоянное преодоление себя самих. В единобожии — страдание и терпение — единственный путь к высшему блаженству и духовному самосовершенствованию. Но человечество нисколько не стало лучше из-за религиозных страданий, которые само себе причинило, — усмехнулся он. — Не стало ни счастливее, ни совершеннее. А новые религии средиземноморской цивилизации, объединившись с государством, преотличнейшим образом приспособились для обслуживания интересов знати и богачей и умиротворения неимущих.
— Ну да, — улыбнулся Онуфриенко, — «Бог терпел и нам велел». И перспектива прекрасная: для терпеливых — райские кущи, куда богатым путь, конечно, заказан.
— Вот они богатые «бедолаги» во все века и отрываются по полной программе земных радостей и удовольствий, а в душе подсмеиваются над неудачниками, которые их обслуживают, — сказал Пал Палыч. — Некоторые даже сочувствуют.
— А ты никак завидуешь, Палыч? — весело поддразнил его Онуфриенко.
— Что ты, окстись, Саша! — Пал Палыч изобразил негодование на лице. — Зависть — смертный грех! — залился он смехом. — Хотя, признаюсь как на духу, от личного «джета», яхты и замка с видом на море по наследству или по каким другим основаниям — не отказался бы.
— Да, Палыч, все греховное имеет особый вкус! — Сашечка поднес пальцы к губам и даже причмокнул. —
— Так бы меня туда и пустили, — буркнул Пал Палыч, — без партийного и комсомольского прошлого-то.
— Не ворчи, Палыч. Хоть ты и небогат — зато свободен, — подбодрил его Онуфриенко. — Можешь себе инакомыслие позволить, не оглядываясь на начальство и церковные догматы.
— Так что же получается, — вернула их Александра к теме разговора, — по вашему, многобожие лучше, чем единобожие?
— А смотря для кого, — улыбнулся Онуфриенко. — Для государств и церквей — лучше единобожие. Единобожие ведь на чем держится? На высшем страхе, — указал он рукой вверх на обшарпанный потолок микроавтобуса, — который генерируется церковью. К тому же, когда имеется лишь одна дорога к богу, отделенному от человека, появляется возможность посредничества. А на единственной дороге можно взимать любые пошлины, — лукаво улыбнулся он. — И государству при единобожии спокойнее. Поведенческая модель большинства людей становится упрощенной и предсказуемой. Хотя, если вспомнить, в учении Христа ведь есть упоминание об идеальном обществе — «царствии небесном на земле». Наступит оно лишь тогда, когда люди перерастут государство, то есть иерархию. Перефразируя высказывание Лао-цзы о правителях, скажу: лучше всего государство, которого нет, несколько хуже государство, которое заставляет себя любить, еще хуже то, которое заставляет себя бояться, а самое плохое то, над которым смеются.
Микроавтобус вдруг резко затормозил, но все равно подскочил, наехав на «лежачего полицейского».
— Вот! — рассмеялся Онуфриенко, поправляя съехавшие очки. — Только разгонишься, а строгое государство тут как тут. «Не спеши, — говорит. — Соблюдай установленные мною правила дорожного движения!»
— Ну, так это же забота о пешеходах, — возразила Александра.
— Ну, да, — Сашечка сделал вид, что согласился. — Забота о пешеходах. Особенно у нас в России, где на совершенно свободной дороге, в кустах обязательно затаится гаишник с радаром.
— Это издержки системы, — примирительно сказал Пал Палыч.
— Надзирающей и ограничивающей системы, — уточнил Онуфриенко. — Помнишь слова Ленина, когда он еще к власти не пришел? «Пока есть государство, нет свободы. Когда будет свобода, не будет государства»…
— Но как только Ильич прихватил власть — сразу же стал крепким государственником, — добавил Пал Палыч.
—Такова порочная природа власти, – сказал Онуфриенко и прильнул к окну. – Вроде подъезжаем.
Александра тоже посмотрела туда, где вдалеке виднелась каменная присыпанная песком лестница, ведущая к скалистому возвышению, внутри которого в лучах солнца поблескивал стеклянный прямоугольник, похожий на огромный телевизионный экран.
— Приехали! — воскликнул Онуфриенко, когда микроавтобус остановился, и с радостной улыбкой посмотрел на Александру, хотя ей показалось, что в его взгляде промелькнула беспокойство. — С прибытием всех! — он первым выскочил наружу и потянулся.
Александра вышла из автобуса последней и с любопытством огляделась вокруг.
— Это — граница, — опередил ее вопросы Онуфриенко. — А вон там, — он указал рукой в сторону экрана, — пограничный знак. Единственный хорошо сохранившийся из нескольких, обозначавших границы Ахетатона…