Штундист Павел Руденко
Шрифт:
лужка.
– А что, скажите, какая-таки ваша настоящая цена будет, Карпий Петрович? Я бы купил.
– Что ж. Для вас сотню скину, – сказал Карпий с недоумением.
"А ну как взаправду старый на луг разохотился. Пусть дурень платит".
– Ну что вы. Где же за такой клочок такую уйму. Двести, так и быть, дам, – сказал он.
Это было все-таки дороже, чем земля стоила, и Карпий убедился, что Охрима взаправду
засосало по его земле. Он начал торговаться всерьез. Охрим еще накинул,
пришел понемногу в азарт.
Но в самый разгар торга Охрим задумался и проговорил, точно что-то соображая:
– А знаете, что я надумал, кум: выдайте вы свою Галю за моего Панаса. Тогда все наше
добро ихним общим будет.
Предложение вышло совершенно неожиданно. Как Карпий ни готовился и ни держал себя
настороже, оно застало его врасплох, и он не сумел скрыть своего огромного удовольствия при
исполнении своей заветной мечты.
Старая лисица таки перехитрила. Ломаться и тянуть было бесполезно.
– Что ж, я не прочь, – проговорил он, как мог спокойнее, стараясь не глядеть в глаза
Охриму. •- Только как насчет приданого?
– Э, что об этом говорить, кум. Уж я вас не ограблю, – добродушно проговорил Охрим.-
Дайте вот тот лужок, да волов три пары, да коней пару, да мелкого скота пар шесть, да деньгами
триста рублей на новую хату.
– Ну и заломил же ты, кум! Не лучше татарина,- воскликнул Карпий с истинным
негодованием. Но он тотчас поправился и прибавил политично: – Да у меня и денег таких нет.
Разве себя со старухой заложим.
– Что вы, кум, – у вас денег нет? – с мягким смехом сказал Охрим. – Да вы всю деревню
купите, коли захотите.
– Нет, – сказал Карпий твердым и решительным тоном, в котором не было теперь и следа
политики. – Не дам и половины. Вот тебе и весь сказ. И не трать ты лучше слов попусту.
– Как угодно. Дело полюбовное, – сказал Охрим.
Он опрокинул выпитую чашку и положил на донышко недогрызенный кусочек сахару в
знак того, что чаепитие кончилось.
– Что же вы, откушайте еще, – приглашал его Карпий. – Эй, Галя, Авдотья, кто там? –
крикнул он, высовываясь в дверь, – поставьте новый самовар, да сахару еще принесите, да
лимончику. Да чтобы мигом.
Карпий вовсе не был обижен или удивлен жадностью свата: дело житейское – всякому
хочется урвать с ближнего, что можно. Он вовсе не имел в виду прерывать переговоров и хотел
только поторговаться.
Они закурили трубки, уселись рядом и стали мирно беседовать о посторонних предметах.
Самовар между тем был долит и снова зашумел на столе. Чаепитие возобновилось. Они уже
выпили по двенадцати чашек, но вместительность их желудков, казалось, не имела пределов.
Они
перекатывая глаза от блюдечка, и когда не молчали, то тщательно избегали всего, что касалось
бы занимающего их дела.
Слово было сказано. Хитрить и скрытничать было уже бесполезно. Теперь вся задача
состояла в том, чтобы пересидеть друг друга, как барышники, торгующие лошадь, и не
обнаружить первому признака нетерпения. И вот они сидели, пили, потели и ждали, кто первый
поддастся. Но не поддавался ни тот, ни другой. Охрим сопел, прихлебывал чай, опустошая
чашку за чашкой, и в качестве бывалого человека рассказывал разные разности, а о деле ни гугу,
точно он и думать о нем забыл. Карпий кряхтел, пыхтел, утирался рукавом рубашки и делал вид,
что как нельзя более заинтересован разговором, и тоже о деле ни гугу.
Они могли бы просидеть так до сумерек и разойтись ни с чем и встретиться другой, третий
раз и продолжать то же переливание. Но случайно Охрим выглянул в окошко и заметил, как в
калитку шмыгнула женская фигура. Он подумал в первую минуту, что это Галя. Но фигура
сделала несколько шагов, и он тотчас узнал Ярину.
"Что она тут делает?" – подозрительно подумал Охрим. Он спросил у хозяина, часто ли она
к ним ходит.
– Ярина-то? Да почитай никогда не ходит. А что?
– Да ничего. Она только что вот из вашего дома вышла.
– Бабьи дела! – отвечал Карпий пренебрежительно. – Им бы только посудачить да языком
помолоть.
Но Охрим его не слушал. Вид Ярины раззадорил, его и лишил его обычного самообладания.
– Ну, так как же? – проговорил он, не выдержав роли, хотя он и знал, что каждое слово,
выскочившее из-под его седых усов, обойдется ему по крайней мере в пару волов.
"Пересидел меня, толстый кабан!" – выругался он мысленно.
Но делать было нечего. Слово не воробей: вылетит, не поймаешь.
– Так как же, Карпий Петрович? – чистосердечно повторил Охрим.
– Что ж, я рад, Охрим Моисеич. Да вот приданое того…
– Скажите ж, Карпий Петрович, что вы положите, – доверчиво спросил Охрим.
– Гм, это надо подумать, – отвечал Карпий и, вынув трубку, стал набивать ее табаком.
Охрим тоже закурил.
– Плахту новую, да еще плахту, да третью с голубыми разводами, да безрукавок две,
полотна пять кусков… – Карпий стал подробно перечислять гардероб дочки.
Охрим слушал терпеливо, посасывая трубку и кивая одобрительно головой, хотя оба они
знали, что Карпий говорил сущий вздор: бабий снаряд был собственностью девушки, плодом ее