Сказать почти то же самое. Опыты о переводе
Шрифт:
Перевод Рино Кортиана гласит:
111
С жалкими жестами и скорбными взглядами семафоров под дождем… В рус. переводе М.П. Кудинова эта строка отсутствует:
Всех женщин, с которыми раньше встречался,
на горизонте я вижу:
Беллу, Агнессу, Катрин и ту, что в Италии
сына мне родила…
Это вдвойне досадно: во-первых, это место цитирует Якобо Бельбо в одном из своих файлов («Маятник Фуко», гл. 8); во-вторых, сравнение человека с семафором встречается у И.Ф. Анненского (1855–1909) в стихотв. «Тоска вокзала» из «Трилистника вагонного», входящего в сборник «Кипарисовый ларец» (1910):
И
В обманувшем свиданьи —
Кондуктор однорукий
У часов в ожиданьи…
Решение почти неизбежное, и ему, насколько я помню, последовали другие переводчики. Однако французские s'emaphors – не итальянские городские светофоры (semafori), которые по-французски называются feux rouges (букв. «красные огни»), а сигналы вдоль железной дороги; и тот, кто медленно ехал на поезде туманной ночью, сможет вспомнить эти фантастические формы, медленно исчезающие в моросящем дождике, почти растворяясь в нем, пока ты смотришь из окна на поля, погруженные во мрак, следуя тревожному ритму поезда (каденции кариоки, вспомнившейся Эудженио Монтале { 112} в стихотворении «Прощанье, тьма, свистки, кивки и кашель»).
112
Монтале (Montale), Эудженио (1896–1981). Итал. поэт и критик, лауреат Нобелевской премии по литературе (1975). Об упоминаемом здесь стихотв. см. с. 334–338.
Первая проблема такова: как сможет оценить эти стихи (пусть даже речь пойдет о французском читателе) тот, кто родился в эпоху скорых поездов с наглухо закрытыми окнами? Помнится, недавно, пытаясь объяснить студентам, как выглядит заброшенный город в пустыне, где мне удалось недавно побывать, я сказал, что он похож на Хиросиму в августе 1945 г.
Но я-то прекрасно помнил, как выглядела Хиросима после взрыва первой атомной бомбы, поскольку видел ее фотографии во всех газетах, и это остается одним из самых насыщенных эмоциями образов моего отрочества; однако тут же я осознал, что для двадцатилетних это сравнение далеко не столь очевидно. Как же читатель отзывается на гипотипосис, отсылающий к воспоминанию о том, чего он никогда не видел?
В упомянутой выше работе я предложил такой ответ: он отзывается, притворяясь, будто видел что-то, причем именно на основе элементов, предоставляемых ему гипотипосисом. Два стиха Сандрара появляются в контексте, где говорится о поезде, день за днем ползущем по бескрайней равнине. Семафоры (поименованные) отсылают нас к очертаниям, тем или иным образом появляющимся из ночной тьмы, а упоминание о горизонтах заставляет нас представить себе, что они то и дело теряются в такой дали, которую поезд не способен преодолеть… С другой стороны, даже тот, кто знает лишь нынешние скорые поезда, замечал за окном пятна света, исчезающие в ночи. Вот так, попытка за попыткой, обрисовывается опыт, который необходимо вспомнить: гипотипосис даже сам может создать воспоминание, в котором он нуждается для своего осуществления.
Однако другая проблема такова: как могут отозваться на образы Сандрара итальянские читатели, если слово semafori неизбежно отсылает к светофорам на уличных перекрестках? Наши светофоры горят и даже радуют глаз своими тремя цветами, тогда как «жалкие жесты», упомянутые Сандраром, вызывают в воображении смутные очертания в ночной тьме, печально шевелящие своими искусственными суставами, двигаясь так же, как беспокойный моряк, в далекой тьме шевелящий сигнальными флажками (и, конечно, само понятие безграничного горизонта меняется, если вместо бескрайнего пейзажа мы видим городскую улицу). Помню, в молодости, читая Сандрара, я довольно долго видел в этих стихах мерцание красного и зеленого цветов, пусть даже печальное и размытое туманом, а не безнадежные жесты жалких марионеток. Не думаю, что существует какое-либо решение этой проблемы, – как, возможно, нет его и для «спокойного крова» (toil tranquille) Поля Валери.
8.2. Тетушкина комната
Переводя Нерваля, нельзя упускать из виду того, что он, будучи человеком театра, описывает многие сцены так, будто они происходят на подмостках (особенно это касается освещения). Актриса, любимая рассказчиком, появляется в первой главе, озаренная сначала огнями рампы, потом – светом люстры; но техники театрального освещения пускаются в ход также в первом хороводе на лугу, куда последние лучи солнца проникают сквозь листву деревьев, образующих кулисы; и, пока Адриенна поет, она остается выхваченной из темноты прожектором луны (и, между прочим, она удаляется со сцены, выходя из того, что мы сегодня называем «лучом театрального прожектора», сделав изящный реверанс, как актриса, прощающаяся с публикой). В четвертой главе, «Путешествие на остров Цитеру» (представляющей собою, кроме всего прочего, словесное изложение зримого изображения, поскольку вдохновляется она картиной Ватто), сцена снова озарена алыми закатными лучами. В седьмой главе { 113} , когда рассказчик прибывает на бал в Луази, перед нами предстает шедевр режиссуры: мало-помалу липы затеняются снизу, а верхушки их голубеют, пока в этой борьбе искусственного освещения с занимающейся зарей сцену постепенно не заливает бледный утренний свет.
113
В седьмой главе. На самом деле – в восьмой.
Все это такие случаи, когда внимательный переводчик, следуя, так сказать, «режиссерским указаниям» оригинального текста, может добиться тех же самых эффектов. Но бывают и такие случаи, когда Нерваль, дабы сделать что-то зримым, пользуется словами, которые должны были быть понятны читателям его времени, но могут оказаться темными для современного читателя – даже для нынешнего французского читателя. Представим себе, что современный текст вроде «Я включил компьютер в темной комнате и застыл, словно загипнотизированный» прочтет читатель, только что прибывший из прошлого и никогда не видевший компьютера. Этот читатель не получит непосредственного впечатления светящегося экрана, оживающего в темноте, и не сможет понять, почему он оказывает гипнотическое воздействие.
Теперь я хотел бы подробно разобрать ту главу, в которой Сильвия и Рассказчик навещают старую тетушку в Отисе, поскольку она кажется прямо-таки рабочим примером. Речь идет о волшебном возвращении в прошлый век: тетушка разрешает девушке пойти в спальню и порыться там в реликвиях ее юности, когда она вышла замуж за дядюшку (ныне покойного), и происходит нечто вроде эпифании { 114} милого деревенского китча конца XVIII в.
Но чтобы понять, что обнаруживают там Сильвия и ее спутник, нужно понимать термины, вышедшие из употребления,
114
Эпифания (, греч.), букв. «явление». В «Поэтиках Джойса» Эко сочувственно цитирует определение эпифании, данное Джойсом в «Стивене герое»: «Под эпифанией Стивен понимал внезапную духовную манифестацию – будь то в беседе, в жесте или в ходе мыслей, достойных запоминания. Он считал делом, достойным литератора, регистрировать эти эпифании с крайней заботой». В книге «Кант и утконос» сам Эко определяет эпифанию как «овладение Универсальным посредством почти Божественного откровения частного».
Je la suivis, montant rapidement l’escalier de bois qui conduisait `a la chambre. – ^O jeunesse, ^o vieillesse saintes! – qui done e^ut song'e `a ternir la puret'e d’un premier amour dans се sanctuaire des souvenirs fid`eles? Le portrait d’un jeune homme du bon vieux temps souriait avec ses yeux noirs et sa bouche rose, dans un ovale au cadre dor'e, suspendu `a la t^ete du lit rustique. Il portait l’uniforme des gardes-chasse de la maison de Cond'e; son attitude `a demi martiale, sa figure rose et bienveillante, son front pur sous ses cheveux poudr'es, relevaient ce pastel, m'ediocre peut-^etre, des gr^aces de la jeunesse et de la simplicit'e. Quelque artiste modeste invit'e aux chasses princi`eres s’'etait appliqu'e `a le pourtraire de son mieux, ainsi que sa jeune 'epouse, qu’on voyait dans un autre m'edaillon, attrayante, maligne, 'elanc'ee dans son corsage ouvert `a 'echelle de rubans { 115} , agacant de sa mine retrouss'ee un oiseau pos'e sur son doigt. C’'etait pourtant la m^eme bonne vieille qui cuisinait en ce moment, courb'ee sur le feu de l’^atre. Cela me fit penser aux f'ees des Funambules qui cachent, sous leur masque rid'e, un visage attrayant, qu’elles r'ev`erlent au d'enouement, lorsque appara^it le temple de l’Amour et son soleil tournant qui rayonne de feux magiques. «О bonne tante, m’'ecriai-je, que vous 'etiez jolie! – Et moi donc?» dit Sylvie, qui 'etait parvenue `a ouvrir le fameux tiroir. Elle у avait trouv'e une grande robe en taffetas flamb'e, qui criait du froissement de ses plis. «Je veux essayer si cela m’ira, dit-elle. Ah! je vais avoir l’air d’une vieille f'ee!»
«La f'ee des l'egendes 'eternellement jeune!..»dis-je en moi-m^eme. – Et d'ej`a Sylvie avait d'egraf'e sa robe d’indienne et la laissait tomber `a ses pieds. La robe 'etoff'ee de la vieille tante s’ajusta parfaitement sur la taille mince de Sylvie, qui me dit de l’agrafer. «Oh! les manches plates, que c’est ridicule!» dit-elle. Et cependant les sabots garnis de dentelles d'ecouvraient admirablement ses bras nus, la gorge s’encadrait dans le pur corsage aux tulles jaunis, aux rubans pass'es, qui n’avait serr'e que bien peu les charmes 'evanouis de la tante. «Mais finissez-en! Vous ne savez done pas agrafer une robe?» me disait Sylvie. Elle avait l’air de l’accord'ee de village de Greuze. «Il faudrait de la poudre, dis-je. – Nous allons en trouver.»Elle fureta de nouveau dans les tiroirs. Oh! que de richesses! que cela sentait bon, comme cela brillait, comme cela chatoyait de vives couleurs et de modeste clinquant! deux 'eventails de nacre un peu cass'es, des bo^ites de p^ate `a sujets chinois, un collier d’ambre et mille fanfreluches, parmi lesquelles 'eclataient deux petits souliers de droguet blanc avec des boucles incrust'ees de diamants d’Irlande! «Oh! je veux les mettre, dit Sylvie, si je trouve les bas brod'es!»
Un instant apr`es, nous d'eroulions des bas de soie rose tendre `a coins verts; mais la voix de la tante, accompagn'ee du fr'emissement de la po^ele, nous rappela soudain `a la г'eаlit'e. «Descended vite!» dit Sylvie, et quoi que je pusse dire, elle ne me permit pas de l’aider `a se chausser.
[В спальню вела деревянная лестница, вслед за Сильвией я взбежал по ней. О священная юность, священная старость! Кто дерзнул бы запятнать чистоту первой любви в этом святилище верности прошлому? Над простой деревянной кроватью висел написанный в добрые старые времена и заключенный в позолоченную овальную раму портрет юноши с улыбчивыми черными глазами и алым ртом. Он был в егерском мундире дома Кондё, и хотя пастель, скорее всего, не блистала достоинствами, она все же передавала обаяние молодости и добросердечия, сквозившее в его позе с намеком на воинственность, в его розовом приветливом лице с чистым лбом под напудренными волосами. Какой-нибудь скромный живописец, приглашенный принять участие в вельможной охоте, вложил все свое старание и в этот портрет, и в висевший рядом парный овальный портрет молодой жены егеря – прелестной, лукавой, стройной в облегающем открытом корсаже, украшенном рядами бантов; вздернув курносое личико, она словно дразнила птицу, сидевшую у нее на пальце. Меж тем это была та самая добрая старушка, которая стряпала сейчас завтрак, сгорбившись над пылающим очагом. Я невольно вспомнил фей из парижского театра «Фюнамбюль», которые прячут прелестные свои лица под морщинистыми масками и открывают их лишь в конце представления, когда на подмостках вдруг появляется храм Амура, увенчанный вращающимся солнцем, которое рассыпает кругом бенгальские огни.
– Тетушка, тетушка, как вы были хороши! – вырвалось у меня.
– А я разве хуже? – спросила Сильвия. Ей удалось наконец отпереть пресловутый ящик, и она вытащила оттуда платье из поблекшей тафты, которое громко шуршало при попытках расправить складки. – Попробую, пойдет ли оно мне. Наверное, я буду похожа в нем на дряхлую фею, – добавила она.
«На вечно юную сказочную фею», – подумал я. И вот уже Сильвия расстегнула ситцевое платьице, и оно упало к ее ногам. Убедившись, что наряд тетушки сидит на тоненькой фигуре как влитой, она приказала мне застегнуть ей крючки.
– Ох, до чего ж нелепо выглядят эти рукавчики в обтяжку! – воскликнула она. На самом же деле, гофрированные и разубранные кружевами, они лишь подчеркивали красоту обнаженных рук Сильвии, а шею и плечи изящно оттеняли строгие линии корсажа, отделанного пожелтевшим тюлем и выцветшими бантами, – корсажа, так недолго облегавшего увядшие ныне прелести тетушки. – Ну, что вы так долго возитесь? Неужели не умеете платье застегнуть? – повторяла она. Вид у нее был при этом точь-в-точь как у сельской невесты с картины Греза.
– Надо бы волосы напудрить, – сказал я.
– За этим дело не станет!
И Сильвия снова начала рыться в комоде. Сколько там было сокровищ, и как все это хорошо пахло, как переливалось яркими красками и скромным мишурным блеском! Два перламутровых надтреснутых веера, коробочки из фарфоровой пасты с рисунками в китайской манере, янтарное ожерелье, тысячи безделушек и среди них – пара белых дрогетовых туфелек с застежками в узорах из искусственных бриллиантов!
– Надену их, если найду вышитые чулки, – решила Сильвия.
Минуту спустя мы уже развертывали шелковые чулки нежно-розового цвета с зелеными стрелками, но голос тетушки и шипенье какой-то снеди на сковороде вернули нас к действительности.
– Скорее идите вниз! – скомандовала Сильвия, не внемля моим настойчивым предложениям помочь ей обуться [160] *.]
115
Corsage… `a 'echelle de rubans можно увидеть также на иллюстрациях в книге: Мерцалова М.И. Костюм разных времен и народов. Том II. Москва; Калининград, 1996. С. 85 (ил. 91) и 89 (ил. 96).
160
* Пер. Э. Л. Линецкой.