Сказать почти то же самое. Опыты о переводе
Шрифт:
Первые четыре перевода передают еврейское слово хэвэл как «суета» (лат. vanitas, англ. vanity, нем. Eitel), хотя их авторы осознавали, что в ту эпоху это слово относилось не к чрезмерной заботе о собственной внешности, как сегодня, а к «неверным обличьям» { 99} в метафизическом смысле, к непостоянству всего сущего. Черонетти в комментарии к своему последнему изданию указывает, что буквально это слово означает «влажная мгла, туман, испарения», упоминает переводы Бубера (Dunst derD"unste, «туман туманов») и Мешонника (bu'ee des bu'ees, «пар паров») и подчеркивает, что христианское понятие vanitas связано с нашим земным существованием, обреченным когда-нибудь прекратиться, тогда как то, о чем говорит «Экклесиаст», – это полный распад, закат, течение без конца, без времени и
99
«Неверные обличья» (vane parvenze, итал.). Ср. выше, на с. 130, об итал. переводе «Сильвии» Молино Бонфантини и Эко.
Шураки тоже считает, что слово vanit'e утратило свой исконный смысл, и усматривает в нем ценностную коннотацию, тогда как «Экклесиаст» выражает именно философский скептицизм, а не морализирующую позицию. Поэтому он переводит fum'ee («дым»). Де Лука в предисловии отмечает, что хэвэл понимается как vanitas уже на протяжении 1600 лет и «никто не может исправить этот перевод, сделанный прадедом всех переводчиков, святым Иеронимом». Тем не менее он отказывается от традиционной версии по причине «созвучия слов хэвэл и Авель» и считает, что это созвучие не следует недооценивать, хотя оно и ускользнуло от внимания всех прежних переводчиков. Так ему удается объяснить, почему в следующем стихе человек (так понимают все другие переводчики) обозначен как Адам. Авель – первая утрата Адама. В этом смысле архаизация была бы совершенной, но дело в том, что само по себе слово spreco («<у>трата») не дает явственной отсылки к Авелю, останавливается на полпути и ускользает от понимания читателя.
Что же касается последнего стиха, то Шураки и Де Лука решают ввести искаженный синтаксис (не итальянский, не французский) именно для того (и еще раз), чтобы дать представление об аромате оригинального стиля. Как сказал Де Лука в другом месте [150] , желательно пробудить у читателя «ностальгию по оригиналу». А она, как я полагаю, и есть то чувство «странного», о котором говорил Гумбольдт.
После Библии – Данте. Попыткам передать метрику, третью рифму и Дантову лексику несть числа (отсылаю по этому поводу к соображениям, высказанным в главе 11). Здесь я хотел бы рассмотреть три французских варианта начала поэмы, расположенные в порядке убывающей архаизации. Первый относится к XIX в. и принадлежит Литтре { 100} :
150
См.: перевод «Исхода» и «Числ»: Milano, Feltrinelli 1994: 6.
100
Литтре (Littr'e), Максимилиан Поль Эмиль (1801–1881). Франц. философ-позитивист, лингвист, медик и переводчик. В данном случае речь идет о его переводе дантовского «Ада» (1879).
Второй – классический перевод Пезара:
Au milieu du chemin de notre vieje me trouvai par une selve obscureet vis perdue la droituri`ere voie.Ha, comme `a la d'ecrire est dure chosecette for^et sauvage et ^apre et forte,qui, en pensant, renouvelle ma peur! (P'ezard)Третий – относительно недавний, сделанный Жаклин Риссе:
Au milieu du chemin de notre vieJe me retrouvai par une for^et obscureCar la voie droite 'etait perdue.Ah dire ce qu’elle 'etait est chose dureCette for^et f'eroce et ^apre et forte,Qui ranime ma peur dans la pens'ee! (Risset)Это все тот же Данте, но, по мере того как сравниваешь переводы, в глаза бросаются немалые различия. Жаклин Риссе представляет такой случай, когда сам переводчик заявляет о своем решении: хотя достоинства поэтической субстанции (размер, рифма, лексика с ее звукосимволическими эффектами) в оригинале являются основополагающими, в переводе их воспроизвести невозможно. В предисловии к своему труду, «Переводить Данте» («Тгаduire Dante»), Риссе исходит из заявления, сделанного в Дантовом «Пире», где утверждается, что ни один поэтический текст нельзя перевести на другой язык, не утратив при этом сладости и гармонии. Раз так и если перевод всегда будет некой «редукцией», бесполезны попытки сохранить на другом языке (и притом современном) третью рифму, не допуская при этом чрезмерных повторов и не создавая впечатления механистичности, что предало бы еще один аспект поэзии Данте, «быть может, еще более важный, а именно – самовластную изобретательность, которая поражает и приводит в замешательство читателя на каждом шагу по неизвестным путям мира иного». Вот ясно заявленный выбор того, что переводчица считает основополагающим в поэме. С другой стороны, на предшествующих страницах предисловия она настаивала на инициационных ценностях и на других аспектах «Комедии», рассматривая ее связи с нашей современной литературой, отношения Данте с собственной субъективностью, с собственным телом, сновидческие элементы, а также почти прустовское отношение поэта к своей книге, которую он должен будет написать, рассказав о том, что видел.
Риссе вспоминает первого французского переводчика «Комедии» Ривароля { 101} , считавшего французский язык слишком целомудренным и робким для того, чтобы тягаться с Дантовыми загадками и ужасами. И хотя Риссе признает, что сегодня французский язык уже не столь целомудрен, она все же полагает, что Дантово многоязычие, его вкус к «низкому» и «отвратительному» в корне чужды французской традиции { 102} . Пытаться воспроизвести архаизмы поэмы, как делал Пезар, – значит отсылать к французскому, а не к итальянскому Средневековью; кроме того, воспроизведение архаизмов на другом языке придало бы тексту ностальгический привкус, тогда как Данте – поэт, всецело обращенный в будущее. В заключение Риссе соглашается с мыслью о том, что перевод – это «процесс принятия решений» (что не так уж далеко от нашей идеи переговоров), решает везде делать упор на лихорадочной быстроте Дантова рассказа и приходит к такому выводу: чтобы этого добиться, нужно быть как можно более буквальным.
101
Ривароль (Rivarol), Антуан (1753–1801). Франц. писатель, публицист, полит. деятель. Его перевод I части «Божественной комедии» вышел в свет в 1783 г.
102
Дантово многоязычие… в корне чужды французской традиции. Ср. замечание Леопарди: «Данте – чудовище для французов, Бог для нас».
Поскольку третья рифма, да и сама рифма вообще, производит воздействие вторящее и замедляющее, нужно попытаться вместо ее форсированного марша соткать в конце стихов некую ткань созвучий более общего рода, напрямую передающих понятие пространства, где все соответствует внутреннему ходу некоего ритма, как можно более плотного и свободного. Впрочем, речь идет не о том, чтобы отбрасывать все александрийские стихи и одиннадцатисложники, сами собою вырывающиеся из-под пера: ведь они составляют самую глубинную, самую непосредственную часть нашей лингвистической памяти; именно они позволяют добраться до света буквы, до насилия буквы и до возможности того, чтобы текст был переведен «без чужой помощи»… В действительности речь идет о том, чтобы исходить из современной просодии, из той, которой мы располагаем.