Сквозняки закулисья
Шрифт:
– Зима, зима…
Сквозь плотную пелену снегопада вдруг неожиданно весело блеснуло солнце, и Даша увидела на перекрестке тоненькую девушку. Она даже не обратила внимания, что это совсем не тот перекресток, который виден из ее окна, а какой-то другой, позабытый. Нечто смутное привлекло ее в незнакомке: то ли движения, то ли смешная вязаная шапочка, то ли куцее пальтишко. Она нахмурила лоб, прищуриваясь, и…
… уже через миг бодро зашагала по утоптанному хрустящему тротуару. Мороз щипал за нос, и от холодного воздуха немного ныли зубы, но Даша улыбалась встречным прохожим. Предощущение чего-то невнятного, но радостного переполняло ее и рвалось наружу. И только мороз это как-то охлаждал.
– Зима! Зима! Я люблю зиму! – Даша беззвучно кричала в каждое встречное лицо. – И чтобы мороз, и снег, и скрип, и снежки, и красные мордашки ребят!
Она только что выползла из душной пасти метро. На тротуаре была вязкая каша, а по проезжей части было удобно, да и машин вечером мало. Редкие прохожие спешили с работы. Проводив взглядом завернутую в шарф старушку, Даша попыталась отгадать профессию женщины, идущей впереди. Идей не было никаких, но внезапно голова стала тяжелая. Мысли вяло расползались, оставляя после себя какую-то ватную пустоту.
Неожиданно из подворотни вылетел мальчишка лет двенадцати. Он так размахивал портфелем, что было непонятно, какая сила удерживает его на ногах? А еще он что-то пел или бормотал вслух. Казалось, улица принадлежит ему, и он ничего не боится и не стесняется. Сходу он налетел на скамейку, громко кукарекнул и потом заорал во весь голос: «Давайте жить дружно!» Это было так смешно, что Даша догнала его и заглянула в лицо. Мальчишка нисколько не смутился: «Здрасьте!» – и, сделав себе подножку, плюхнулся в сугроб.
Он сидел и улыбался так открыто и озорно, что Даша тоже рассмеялась. Мальчугана это только раззадорило, – последовала целая серия гримас, и она просто зашлась от хохота. И тут что-то больно резануло внизу живота, потемнело в глазах, и она шлепнулась в тот же сугроб. Боль была такая сильная, что выдавить из себя хоть слово оказалось невозможно.
– Что с вами, тетенька? – Испуганно наклонился парнишка. – А часы у вас есть? – Почему-то спросил он. – Есть?
– Есть, – ничего не соображая, Даша сняла часы и протянула ему.
– Тетенька, – он как-то внимательно поглядел на нее, – а-а, это у вас лялька бьется. Я знаю, у меня мамка так сеструху родила. Это хорошо. Вы только не бойтесь.
Часы упали на снег. Он поднял их и по-хозяйски застегнул ремешок на ее руке.
– Лучше девку, попомните, – хлопот меньше.
Даша смотрела на испуганное и странно мудрое лицо маленького мужичка. Теплота и радость заполнили ее сердце, – удивительное ощущение, когда не нужны подарки и совсем не обязательны солнечные дни. Непостижимое и прекрасное состояние необыкновенной легкости, невесомости, когда все равно – идет ли снег, дует ли ветер…
Ты открыта. Для тебя не существует преград, и всякая трудность кажется легко преодолимой. Даша целовала смеющегося мальчугана, что-то говорила, плакала…
– Только вы, тетенька, осторожнее, – тяжелого не понимайте и вообще…
– Спасибо тебе…
Она бежала домой, а казалось – летела.
Есть! Есть, есть… Боялась, никому не верила, а мальчишке поверила.
Была зима.
– Я люблю зиму-у!..
В снежной пелене незаметно подкрался вечер. Тротуар исчез, и остался только темный квадрат окна.
– Я еще люблю зиму… Я еще люблю зиму? Зиму? – Мокрый воротник черной водолазки сдавил шею. – Неужели сейчас зима? – Даша отодвинула воротник, – стало трудно дышать. – Как же так, я ведь не купила Катьке сапоги… – Она открыла глаза и наткнулась на занавешенное черным платком зеркало, и чтобы не завыть, уткнулась в подушку, скрипнув зубами.
– Плачь! Плачь, Дашка. – Помреж дохнул перегаром и неловко погладил ее по голове.
– Как проводница в том поезде! – Закричала Даша и стала биться головой об стену.
Наверное, за дверью кто-то был, потому что ей сразу заломили руки и поднесли чашку с водой. Холодные струи стекали по подбородку, смешиваясь со слезами. Ей что-то говорили, но она даже не различала лиц. К чему ей были чужие лица, если самое дорогое, единственное родное она уже никогда не увидит. В голове никак не укладывалось простое сочетание хлеба и смерти. Хлеб, который всегда для людей означал жизнь, как, как он мог стать причиной смерти? Женщины пытались накормить ее, но от их усилий на черной водолазке появлялись пятна с жирными разводами. А когда поднесли кусок обычного серого хлеба, с Дашей случились страшная истерика. Она вырвалась из державших ее рук, упала на пол и долго билась в конвульсиях. Боль, казалось, разрывала тело изнутри, и чтобы хоть как-то ее притушить, Даша расцарапала себе лицо и руки. Окружающие с ужасом смотрела на извивающуюся женщину, а она вдруг затихла, свернувшись комочком.
Помреж выгнал всех из комнаты, перенес несчастную на кровать, накрыл пледом и присел рядом. Он вытер распухшее лицо своим видавшим лучшие времена носовым платком, прижал к себе голову со спутавшимся волосам и забормотал на ухо какие-то странные слова. Он говорил первое, что приходило на ум: про осень, которая так рано закончилась, про обещания теплой зимы, про завтрашнее утро, про плохой урожай капусты… Он и сам с трудом продирался сквозь слезы. Нестерпимо хотелось схватить за грудки Того, кто там – высокий и недоступный – решал за людей, когда им жить, когда – умирать, но со страхом гнал это желание прочь, потому что боялся кары, хоть и не ведал – какой?
На самом деле ему – совершенно одинокому и спивающемуся – бояться было уже нечего и некого. По-хорошему, Даше надо было бы выпить пол-литра водки, только он знал, что облегчения это не принесет, а временное забытье вряд ли спасет. Лучше всех в театре он понимал обездоленную, сам прошел через этот ад, когда в 80-м хоронил сына, вернувшегося из Афганистана в цинковом гробу. А через месяц той же дорогой провожал и жену, не пережившую гибель единственного сына. Сам вот задержался, коптит небо, никак денег не соберет, чтобы поехать на родные могилки, они теперь в другой стране – отделились по суверенному праву. Чтоб всем тупоголовым политиканам мест на кладбищах не хватило!