Сладость горького миндаля

Михайлова Ольга Николаевна

Через пять минут работа была закончена. Чарльз отстранился от листа. Да, память не подвела, пропорции схвачены безупречно, так же совершенен абрис лица и тонких скул, но теперь мёртвый казался спящим. Корнтуэйт тоже смотрел на лист, нахмурясь и выпятив нижнюю губу, отчего его лицо обрело гневное и несколько брезгливое выражение. Однако слова епископа контрастировали с его недовольным видом.

– Пред тем, как послать вам приглашение, мистер Донован, я навёл о вас справки в Академии. Люди, с чьим мнением стоит считаться, сказали, что вы талантливы, нечестолюбивы и честны. Теперь я понял, что меня не обманули. Я обещал вам двести фунтов за замену витражей. Я заплачу вам всю сумму авансом, сейчас. Вы будете

заниматься этой работой, но у меня будет к вам и иная, особая просьба. В конце недели я пойду в дом Бреннанов на соболезнование. У моего отца было тринадцать детей, у его брата - десять, у сестры - одиннадцать. В итоге - у меня столько племянников и племянниц, что я никогда не могу их запомнить и даже просто сосчитать. Я представлю вас как своего племянника и тем открою вам вход в этот дом. Я не прошу вас выяснить, что случилось с мистером Бреннаном, вы не полицейский. Просто смотрите, наблюдайте, пытайтесь понять. У вас хороший глаз. О своих подозрениях не скажу - они собьют вас с толку.

Художник изумился.

– Но ведь в доме будет траур...

– Да, но они принимают, - пожал плечами епископ, - а я был старым другом мистера Ральфа Бреннана, главы семейства.- В глазах епископа снова замерцали антрацитовые искры.- Вы остановились в гостинице?

Ошеломлённый Донован кивнул.

– Да, в гостинице миссис Харрисон на Грин-лейн.

– Сегодня же вы переберётесь в дом при храме, там есть две комнаты в башне, кстати, в них удобно работать: окна выходят на восток и на запад. Жить будете бесплатно, - не могу же брать деньги с племянника, - иронично проворчал епископ.

Чарльз растерянно молчал. Мысль о том, что сегодня у него в руках будут двести фунтов, изумила его, но это изумление меркло по сравнению с предложением епископа. Он ещё в храме понял: Корнтуэйт подозревает, что в смерти Мартина Бреннана далеко не всё чисто. Но почему, если у Корнтуэйта есть подозрения, он не поделится ими с полицией? И если полиция ничего не нашла, что сможет он?

Однако возражать епископу Донован не хотел, ибо вся его душа пришла в смятение. Он хотел войти в этот дом. Чарльз почти угадал и то, почему Роберт Корнтуэйт решил дать это странное поручение именно ему: наблюдательный епископ, безусловно, заметил очарованность Донована мёртвым ликом и решил, что тот не откажется. И умный искуситель не ошибся: хорошо зная, что такое искушение, этот соблазн Чарльз отторгнуть не мог и не хотел.

Было и ещё одно соображение, куда менее значимое, но и оно повлияло на Донована. Он был совсем одинок в этом городе, и возможность завести хоть какие-то новые знакомства среди своего круга, иметь возможность перекинуться с кем-то словом, хоть изредка прийти куда-то с визитом - тоже была важна.

Роберт Корнтуэйт оказался человеком дела: через час деньги были выплачены, комнаты предоставлены в полное распоряжение Донована, выбраны наброски для двух витражей. Чарльзу понравились его новые комнаты - уютные, чисто убранные и имевшие отдельный вход со двора. Он мог возвращаться в любое время, никого в доме не беспокоя. Мастерская же при церкви была неплохо оснащена запасами цветного стекла и олова, на стенах аккуратно крепились инструменты: стеклорезы с латунными рукоятками, щипцы для разлома стекла и ножницы по металлу, на полках золотилась фолия, медная патина, блестели маленькие гвозди. Чарльзу осталось только помянуть добрым словом своего предшественника.

Донован снова встретился со своим попутчиком мистером Бродбентом, который хоть и весьма удивился, снова увидев художника, но узнав, что тот хочет хранить в его банке пару сотен фунтов, посмотрел на него совсем другими глазами, не стал читать ему проповеди и учить жить, но любезно заверил нового клиента в надёжности своего банка.

Чарльз не смог устоять и ещё перед одним искушением:

вечером того же дня он заказал себе у лучшего портного города с Сент-Джеймс-стрит новый сюртук и фрак, купил шляпу, несколько рубашек, две пары ботинок и часы, которых так не доставало. Это было транжирством, но Донован оправдывал своё мотовство тем, что слишком обносился за последний год, к тому же, если уж ему предстояло выйти в свет, то вовсе не хотелось выглядеть "бедным родственником" епископа.

В писчебумажном магазине Брука на Грин-лейн Донован купил большую пачку бумаги. Закусив в небольшой харчевне на Тудор-стрит, он, расположившись в новом жилище, торопливо разложил по полкам шкафа покупки и вещи, и весь вечер снова рисовал чарующий мёртвый лик, удивляясь тому, что лицо всякий раз, сохраняя безупречное сходство с оригиналом, выходило по-новому, точно открывая ему нрав умершего. Стоило чуть усугубить тени у висков - лицо обретало задумчивость, если Чарльз смягчал очертания лица, затушёвывая в технике sfumato резкие зигзаги теней, - лицо застывало, становилось сонно-умиротворённым, а изображение в технике chiaroscuro, в резком противопоставлении света и тени, как на файюмских портретах, сообщало мёртвому лику что-то порочное.

Утро и весь следующий день Чарльз провёл в мастерской, занимаясь витражами. В ушах его в такие часы обычно звучала музыка: сам он помнил, как в детстве звуки органа в храме соединялись с колебаниями воздуха и светом, струящимся сквозь цветные стекла витражей, в великую симфонию духа Жаль, старинная витражная технология утрачена. Но сам он не подражал средневековым подлинникам, а использовал новые приёмы росписи, игнорировавшей деление окна перемычками переплёта и отказавшейся от свинцовых швов.

Сейчас он работал по уже готовым эскизам, но то и дело ловил себя на странном волнении: не на приподнятом ликовании мастера при удачном воплощении замысла на холсте, и не на вдохновенном порыве, ибо витражная работа его не требовала. Нет, он волновался в нетерпеливом ожидании визита к Бреннанам, понял он.

Но почему? Что может ждать его в доме покойного? Почему он беспокоится?

В мастерскую заглянул Джон Райт, пожилой причётник храма, и с интересом начал наблюдать за работой приглашённого епископом художника. Корнтуэйт познакомил их ещё накануне. Старик походил на отца Дюрера, запечатлённого им на портрете: твёрдый взгляд из-под красноватых век, жёсткий разрез безгубого рта, краснота на кончике толстого носа. В глазах старика производство витражей было почти таинством, но этот Донован гордецом вроде не был: охотно объяснял непонятное, рассказал о формуле, по которой рассчитывается суммарный вес витража, растолковал, что определить истинную окраску цветного стекла можно только при полуденном освещении.

Неожиданно художник оторвался от работы и спросил старика:

– А вы ведь местный, Джон?

Старик кивнул. Он родился в Шеффилде, работал на угольной шахте Нанэри, а теперь ушёл на покой, пояснил он.

– А вы знали покойного мистера Бреннана? Когда я приехал, его как раз отпевали.

Лицо Райта не изменило своего безмятежного выражения. Было ясно, что безвременная смерть молодого джентльмена для него - скорее повод для разговора, чем для скорби.

– Ну, сказать, чтоб знал - нет того. Он - джентльмен, а я кто?

– А семья его известна в городе?

– Бреннаны? Да, семейство почтенное, - в голосе причётника, размеренном и неторопливом, не было и следа волнения. Донован узнал, что Бреннаны щедро жертвуют на храм, а миссис Бреннан входит в совет попечителей госпиталя Шрусбери, того, что построен на средства его сиятельства Гилберта Хэдфилда ещё в 1627 году.
– Миссис Бреннан в родстве с Хэдфилдами, - пояснил Райт.

Донован продолжал работать, одновременно обдумывая сказанное, а Райт спокойно продолжил: