Сладость горького миндаля
Шрифт:
Епископ снова усмехнулся.
– Не более чем все остальные. Но есть одно обстоятельство, - епископ помедлил, обдумывая то, что собирался сказать, потом продолжил, - дело в том, что всем нам необходимо скрывать душевные переживания. И чем сильнее нахлынувшие чувства, тем сложнее это сделать. Одно дело скрыть беспокойство, и совсем другое - ужас. И часто, желая утаить истинные эмоции, лжецы имитируют другие. Наиболее преуспели в этом профессиональные актёры. Если мы хотим скрыть, что дрожат руки, можно сжать их в кулак или скрестить на груди, главное, не оставлять их на виду. Если мы хотим скрыть испуг, который
– А Уильям и Мартин были такими же?
– Нет. Уильям ничего не умел скрывать. Был честен - в эмоциях. Как и Патрик. Мартин же откровенным быть не умел.
– А Райан?
Епископ вздохнул.
– Я назвал Патрика сложным человеком. Я и Райана не назвал бы простым, я, скорее, никогда не замечал его игры. Стало быть, он или очень умелый актёр или тоже честен, но первое неимоверно усложняет натуру, а второе - упрощает.
– Но он - старший, вы должны знать его лучше других.
– Его воспитывали как хозяина имения и старшего в семье. Он вдумчив, умён, практичен и умеет быстро принимать решения.
– А что представляют собой Ревеллы и Хэдфилды?
Епископ покачал головой.
– Я не знаю. Я никогда не гостил в доме во время их визитов. Не знаю даже, были ли эти визиты раньше. Присмотритесь сами. Но у меня ощущение, что с недавних пор в семействе поселился дьявол, и не исключено, что он пришлый.
Донован видел, что его собеседник утомлён и страдает. Он не стал ни о чём больше спрашивать, хоть получил ответы далеко не на все свои вопросы, да и то, что узнал, только породило новые недоумения.
Глава 4. Кэндлвик-хаус.
Относительно родственников можно сказать
много ... и сказать надо,
потому что напечатать этого нельзя.
А. Эйнштейн.
Трёхэтажный особняк семейства Бреннан, построенный в 1742 году и запечатлевший эту дату на фронтоне, был возведён из тёсаного камня и рустованного известняка в георгианском стиле. К нему примыкала часовня в западном крыле, и Донован понял, что здание перестроено из старого замка. Он оглядел центральный фасад с дорическими колоннами и выступающий карниз, над которым располагалось окно в стиле Палладио, обрамлённое изящной балюстрадой. По всему периметру шли узкие и высокие окна, увенчанные фронтонами. Крыльцо декорировали старинными фонарями. Везде царил дух роскоши, лишённой
Также на фронтоне выделялись тёмные буквы "Candlewick-house". "Что это значит? "Свечной городок", - удивился про себя Чарльз, или "candle wick" - "свечной фитиль"? Старая башня рядом и впрямь напоминала свечу.
Роберт Корнтуэйт и Чарльз Донован переступили порог дома в половине четвёртого и оказались единственными визитёрами. В гостиной были спущены шторы и горели лампы, несмотря на то, что за окном было ещё светло. Их встретила хозяйка поместья, миссис Эмили Бреннан, поднявшаяся навстречу гостям из глубокого кресла.
Донован поклонился и внимательно оглядел мать покойного Мартина Бреннана. Годы набросили на это лицо паутину тончайших морщин, но оно несло печать ума и понимания весьма многого. Чувствовалось, что миссис Эмили действительно не была красивой даже в юности, но сейчас выглядела просто старой умной женщиной, напомнив художнику портрет женщины в чёрном чепце Яна де Брайя: властный нос, умный взгляд, поджатые узкие губы. Во всяком случае, Чарльз не отказался бы написать её портрет, - и не по заказу, а по своему желанию.
Как оказалось, Корнтуэйт тоже умел лгать и делал это мастерски. Чарльз не почувствовал ни одной фальшивой ноты в словах епископа, когда тот представил его своим племянником и начал расхваливать его живописные таланты: голос Роберта Корнтуэйта звучал ровно и внятно, как на проповеди.
– Наш друг сэр Роберт давно уговаривал меня заказать семейные портреты, да я всё тянула, - голос миссис Бреннан звучал глухо, с усилием, - но теперь я не хочу откладывать. Мистер Корнтуэйт сведущ в живописи, я доверяю его рекомендации, - Чарльз поклонился.
– Я хочу заказать портреты всех членов семьи...
– голос её на мгновение прервался, - даже и тех, кого уже нет, - закончила она твёрдо и спокойно.
Тут её прервали: в гостиную вошли две девушки.
Чарльз поднялся. Одна из девиц выделялась тёмными волосами и странным профилем, запечатлевшим в резких чертах то ли тоску, то ли подавленную боль. Лицо повторяло черты миссис Бреннан и совсем не отличалось красотой, а молодость только выявляла и подчёркивала жёсткость линии носа и излишне твёрдую линию губ, однако глаза, странные, без зрачка, растворившегося в тёмно-карей радужной, почему-то завораживали. Донован видел такие глаза на одном женском портрете Корнелиса Йонсона в Лондонской галерее.
Донована представили мисс Элизабет Бреннан и её подруге мисс Дороти Грант. Черты мисс Грант напомнили Доновану "Благовещение" Андреа дель Сарто: подбородок девицы был тяжеловат, лицо удлинено унылой линией носа, глаза тоскливы и непроницаемо темны. Однако девушка тоже не отталкивала, скорее, туманные глаза притягивали взгляд, звали вглядеться в них.
Чарльз вежливо поклонился, собираясь сказать, что он рад знакомству, но тут в залу вошёл мужчина в охотничьей куртке и высоких сапогах, и Донован замер точно так же, как в церкви перед гробом. В его памяти стремительно замелькали образы святого Антония Падуанского Джузеппе Баццани, идеализированные Анн-Луи Триозоном черты Наполеона в его помпезной церемониальной мантии, набросок "Тита" Шери, облик полковника Тарлетона Джошуа Рейнолдса. Всплыли и черты покойного Мартина, но теперь они ожили.