Следовать новым курсом
Шрифт:
Многие поколения пахарей моря забрасывали в здешних водах свои сети, собирая богатый урожай. Выловленные здесь треска и селёдка попадают на каждый стол старой доброй Англии, а заодно и половины Европы. Запаянные в жестяные банки, они расходятся по всему миру, и порой в тарелке британского, голландского, а то и китайского чиновника где-нибудь в Капской колонии, Батавии или на Формозе оказывается консервированная рыба, извлечённая из ячеек сети на палубе шхуны, промышлявшей на Доггер-банке.
Случалось здесь всякое. Шхуны сталкивались в темноте, опрокидывали лодки поменьше – когда ненароком, а когда
Иностранцы тоже вносили посильную лепту – чего стоили хотя бы дюнкеркские корсары, терроризировавшие в семнадцатом веке рыбаков английского побережья!
Да много чего было. Но чтобы такое!..
Сначала прожектор вспыхнул на «Минине». На других кораблях ордера этих новомодных новинок не было, и с них стали запускать осветительные ракеты. Сигнальщики и вахтенные, полуослепшие от внезапного фейерверка, терялись. Между гребней волн им мерещились то ли рыбацкие лодки, то ли паровые катера, отчаянно дымящие своими трубами. Но ведь недаром вахтенные начальники грозились повыбивать зубы за невнимательность – неприятельский берег близко, иначе нельзя! Любой матрос на русских фрегатах знал о подвигах дунайских, балтийских, черноморских миноносок. А если и их сейчас вот так – миной под мидель?..
Отзываясь на панические рапорты, засвистали боцманские дудки, вызывая прислугу к лёгким орудиям. Первым открыл огонь «Минин» – и шёл вперёд, обшаривая волны лучами прожекторов, изрыгая во все стороны сталь, свинец, смерть. Наводчики и комендоры ровно ничего не видели в свистопляске гребней волн, теней, отсветов догорающих над головами ракет, и палили в любой померещившийся им тёмный предмет. И как только не побили друг друга в этой сумятице – остаётся только гадать…
«Клеопатра», как и днём, шла параллельным курсом с основной колонной. Когда началась стрельба, Повалишин вызвал прислугу к орудиям, но огня открывать не стал, справедливо полагая, что темнота сбережёт их лучше любой пальбы. Четверть часа прошли в томительном ожидании, и лишь когда фрегат потряс удар, пришедшийся куда-то в район левой скулы, комендор револьверной пушки правого борта сам, без команды, крутанул ручку, приводящую в движение связку стволов. Картечница послушно огрызнулась трескучей очередью, и вслед за ней открыли огонь и остальные орудия. Повалишин заорал «Прекратить!» – но комендоры, измученные ожиданием, ничего уже не слышали – торопливо выбрасывали поданный к орудиям боезапас в черноту, в волны, в никуда.
И – новый удар, на этот раз прямо в форштевень. Фрегат содрогается всем своим металлическим телом, в темноте за бортом мелькают неясные тени.
– Боцман, осмотреть таранную переборку на предмет повреждений! И задробить, наконец, стрельбу! Оттаскивайте мерзавцев от орудий, если иначе не понимают!
– Слушш, вашбродь! Всё сполним!
Дробь подошв по тиковым доскам палубы, раскатистые матерные загибы, звуки затрещин и оплеух.
Стрельба стихла.
– Полагаете, мина, Иван Фёдорович?
– Сейчас не понять, голубчик… – Повалишин
– Так что, течи нет, вашбродие! И ещё: Сердюков, баковый, говорит – кажись, после удара слышны были крики.
– Померещилось. Какие ещё крики в такой какофонии!
– Так точно, вашбродие, как есть примерещилось!
– Рулевой! Прямо держать, смотри у меня!
– Слушш!
Его обнаружили только утром, когда серенький ноябрьский рассвет только-только тронул восточный горизонт. Рыбак – в изодранном просмоленном плаще и невесть как уцелевшей зюйдвестке – висел на большом адмиралтейском якоре, подтянутом к крамболу правого борта. Полумёртвый, оцепеневший от холода и усталости, он вцепился в веретено якоря так, что пришлось отдирать его пальцы, прикипевшие к чугуну.
Заговорил спасённый нескоро, после того как судовой врач сначала растёр его водкой, а потом чуть ли не силой влил в сведённые судорогой зубы порцию горячего грога. А заговорив – назвался помощником шкипера с тресковой шхуны, приписанной к порту Гулль. Повезло ему несказанно. В момент удара, когда форштевень «Клеопатры» врезался в борт рыбацкой скорлупки, бедняга сидел в вороньем гнезде на мачте и каким-то образом ухитрился зацепиться за снасть, свисающую с якоря. Там он и провёл остаток ночи – в полуобморочном состоянии, не понимая, не сознавая того, что с ним происходит, пока не был обнаружен, поднят на палубу, спасён.
– Выходит, Иван Фёдорыч, ночью мы палили по самым обыкновенным рыбакам?
– Выходит, так, голубчик, – Повалишин невесело усмехнулся на вопрос мичмана-машиниста. Разговор шёл за завтраком в кают-компании. – Теперь держись: британская пресса ославит нас на всю Европу убийцами мирных обывателей, злыднями, попирающими законы гуманности и человечности!
– Ничего, переживём как-нибудь, – старший офицер заправил за воротник кителя крахмальную кипельно-белую салфетку. – Война – она всё спишет. Не мы к ним первые явились. Небось они с рыбаками в Финском заливе тоже не очень-то церемонились. Да и не успеют газеты поднять шумиху. Штурманец, сколько ещё винтить до устья Хамбера?
Повалишин понимающе улыбнулся. На северном берегу этого обширного эстуария, образованного реками Трент и Уз, стоял Гулль, город рыбаков и моряков каботажного плавания – как раз туда и была приписана погубленная шхуна. Как раз это название значилось в секретных пакетах с приказами, вскрытых в Северном море командирами русских фрегатов.
Скоро у британской прессы появится тема погорячее невинно погубленных рыбаков. Но для этого надо заранее предпринять кое-какие меры.
– Боцман!
– Я, вашбродь!
– Кликнули охотников в десантную партию?
– Так точно-с! Все рвутся, удержу нет! Рубахи рвут на груди, лишь бы взяли!
– Ступай с Геннадием Семёнычем, – Повалишин кивнул на старшего офицера, – отберите сорок человек, но чтоб самых-самых. Потом вместе со старшим артиллеристом проверьте оружие – карабины, револьверы, абордажные палаши. Сумки патронные не забыть. И шлюпки сам погляди – нам придётся несколько миль тащить их буксиром, с людьми. Чтоб без сучка, без задоринки!