См. статью «Любовь»
Шрифт:
Бог Залмансона, по его убеждению, рассыпает на каждом шагу, на каждой пяди земли множество крошечных праведников, проводников своей доброй воли.
— Ты, конечно, помнишь, Аншел, что встречало нас у входа в святая святых нацистов, в газовую камеру?
Да, разумеется, Вассерман помнит, как не помнить!.. Немцы доставили из варшавской синагоги занавес, закрывавший ковчег со свитками Торы, и укрепили его в проходе перед дверями в газовую камеру. Кстати, то же самое они сделали и в Треблинке. «Это ворота к Господу, праведники пройдут через них», — гласила надпись на занавесе, и, едва увидев ее, Залмансон принялся хохотать как безумный и умер в конечном счете не от удушья, не от ядовитого газа, а от собственного смеха. Ну кто бы мог поверить, что и этим кретинам эсэсовцам не чуждо стремление разнообразить свои суровые будни, развлечь себя невинным розыгрышем и забавным сюрпризом! И еще одно открытие поразило и позабавило Залмансона: оказывается, даже у такого сухаря, как Вассерман, имеется
По словам Залмансона, смех представляет собой неожиданную импровизацию культового текста.
— Всякий раз, как я смеюсь, — имел он обыкновение говорить, — мой Бог — разумеется, несуществующий — знает, что в этот миг я принадлежу ему всеми фибрами души, что я постиг Его и Его замысел до самых глубин. Ведь пойми, милый мой маленький Вассерман, Он, да будет благословенно Имя Его, создал мир из ничего. Лишь мрак и хаос существовали в мире, поэтому Он мог взять за образец только этот хаос и добыть материал для строительства только из него. Ну, что ты на это скажешь, мой дорогой галицианин?
Например, в анекдотах и шутках Залмансон видел примитивную, но трогательную и радующую сердца форму служения своему божеству.
— Что такое, в сущности, розыгрыш или насмешка? — спрашивал он. — Произведение малой формы, странный и дерзкий экспромт. Представь себе, стоит себе человек на углу улицы и просто так, под хорошее настроение, рассказывает приятелю нечто такое, чего никогда не было и не состоялось, и все это только затем, чтобы вызвать мимолетную усмешку на его устах. И ведь не станет, не дай Бог, исполнять ему там на углу какую-нибудь прекрасную арию из новой оперы, не вздумает играть на гармошке, но анекдот непременно перескажет к вящему удовольствию обоих! И собираются порой несколько друзей, люди, безусловно, серьезные и весьма занятые, и целый вечер только тем и занимаются, что рассказывают друг другу всякие курьезные случаи и упражняются в необременительном зубоскальстве.
По мнению Залмансона, шутки и анекдоты — это нечто заменяющее язычникам молитвенник. И не умаляет это, Боже упаси, их достоинства и не принижает значения, напротив, возвышает. В «анекдотчиках» Залмансон усматривает подлинных служителей культа и приветствует их религиозное рвение, ведь они открывают и разгадывают нечто чрезвычайно важное, но зачастую «средства их так убоги, ай! — пожалеть их хочется, право!». И это потому, что «большинство человеческих созданий вообще не наделены талантом настоящего юмора, острого и меткого, бьющего прямо в цель, но способны, самое большее, лишь твердить убогие молитвы, молитвы из вторых, из третьих рук, не ощущая при этом и тени подлинного вдохновения и душевного подъема…».
Замечание Вассермана касательно той же темы предназначено вниманию редакции Энциклопедии и указывает на некоторые странности смеха Залмансона: это женский, дамский смех, утверждает Вассерман, вкрадчивый и щебечущий, деланый и лукавый, невольно вызывающий игривые побуждения и размышления, результаты которых подтверждают его хитроумную теорию: смех большинства людей нисколько не похож на их обычный голос и манеру выражаться, люди смеются совершенно иным тоном и тембром, чем разговаривают.
— Как будто уединяются со своим смехом, — поясняет Вассерман со стыдливой усмешкой. — У каждого появляются интонации, свойственные исключительно ему, которыми нельзя пользоваться с целью… Скажем так: нельзя пользоваться в обыденных обстоятельствах или в разговорах на серьезные темы.
2. Юмор Казика.
Казик обладал, по словам Отто Брига (см. статью Бриг), чрезвычайно развитым чувством юмора: в сущности, это была болезненная ирония, проистекавшая из особого склада его характера и способности мгновенно ухватить сущность происходящего. Поскольку он был обречен глубоко и мучительно переживать процессы расцвета и угасания, одновременно свершающиеся в каждом живом существе, то всякий раз, как один из мастеров искусств (см. статью деятели искусств) и борцов из его окружения начинал говорить о своих планах и устремлениях в отношении далекого — а также и близкого — будущего, всякий раз, когда произносились такие слова, как «надежда», «шанс», «улучшение», «победа», «молитва» (см. статью молитва), «идеалы», «вера» и т. п., когда художников и воителей охватывал дух понимания и братства, и они погружались в атмосферу трогательного единения и сплоченности, когда на миг рассеивалось привычное ощущение чуждости (см. статью чуждость) между человеком и его ближним, и создавалась иллюзия сопричастности и утешения — в такие мгновения из уст Казика вылетали короткие смешки, неподвластные его воле и разуму, похожие на некий физиологический рефлекс, над которым у нас нет никакой власти, от которого невозможно воздержаться, как раскаленной сковородке не дано воздержаться от того, чтобы издавать звуки шипения и скворчания при соприкосновении со струей холодной воды. Случайные эти всплески сарказма
— решение, приговор суда, а также вынесение окончательного заключения после тщательного и всесторонне взвешенного рассмотрения вопроса.
В ходе диспута относительно ответственности (см. статью ответственность) и выбора (см. статью выбор) Вассерман утверждал, что Найгель не правомерен ограничиваться принципиальным решением, принятым десять лет назад, то есть в тот момент, когда он присоединился к частям СС. Как уже упоминалось, на некоторый период, необходимый для осуществления некоего грандиозного плана, требующего принятия определенных чрезвычайных мер, которые, по соображениям тактичности, Вассерман не решался назвать прямо, Найгель «отправил во временный отпуск часть того органа, который заведует совестью». Однако, по мнению Вассермана, каждый человек обязан время от времени пересматривать свои решения и продлевать или не продлевать срок их действия, не опасаясь при этом вмешательства нравственных соображений. Нельзя «отправлять свою совесть в отпуск» на все время, необходимое для реализации плана. На языке Вассермана это звучало приблизительно так: нет у тебя решения, герр Найгель, которое волен ты оставлять в силе на веки вечные, и, если действительно человек чести ты, как дела твои до сих пор свидетельствуют о тебе, подлежишь ты этой пошлине — обязан выплачивать дань непрерывного возвращения и заново, изо дня в день, принимать твое решение, и каждый раз, как погубил ты еще одну душу в своем лагере, действительно так, господин, каждый раз обязан по-новому отлить это решение в новые слова, свежие, чтобы внимательно прислушаться и узнать, действительно ли рвется из них наружу, из этих новых слов, твое прежнее желание, истинный голос души твоей, сущность твоя.
Кстати, Найгель ответил на это:
— Возможно, ты будешь удивлен, Вассерман, но я не боюсь этого. Напротив: мне это даже нравится. Это укрепляет меня. Я собираюсь последовать твоему лукавому совету.
Вассерман:
— Изо дня в день, герр Найгель, изо дня в день! И всякий раз, как выстрелишь из своего пистолета, чтобы умертвить человека, и даже двадцать пять раз подряд, если надумал убить тут двадцать пять узников. Решение, и еще решение, и еще решение — двадцать пять раз! Сможешь ли исполнить это? Сможешь ли пообещать это себе, герр Найгель?
Немец:
— Я не понимаю, почему ты делаешь из этого такую великую проблему. Я ведь уже сказал тебе: я не усматриваю тут никаких препятствий. Это только укрепит мою веру в Рейх и в мое предназначение. И благодаря этому я выполню мою работу еще лучше, выполню, как говорит наш фюрер, айнзатцфройдигкайт — с радостью.
См. статью бунт.
— Гитлер, Адольф (1889–1945), фюрер, вождь немецкого народа. Несет непосредственную ответственность за развязывание Второй мировой войны. Косвенно содействовал укреплению и обостренному проявлению любви между Паулой и Фридом.
На протяжении всех тех лет, что Фрид исполнял должность главного ветеринарного врача в варшавском зоосаде, он был тайно влюблен (без малейшей надежды на взаимность) в Паулу Бриг. То есть влюблен он был и раньше, в незабываемые золотые деньки Сынов сердца, но с тех пор минули десятки лет. Паула, которая заправляла всем хозяйством зоосада и ведала всеми его делами, опекала также своего брата Отто и по доброте сердца не оставляла участием и одинокого Фрида. В тридцать первом году Фрид продал свою прекрасную, просторную, сухую и теплую квартиру в одном из самых богатых и престижных кварталов Варшавы и переехал жить в небольшой павильон на территории зоосада (возле вольера пресмыкающихся), выстроенный по типовому проекту в виде шестиугольника. Каждый вечер Фрид неторопливо вышагивал от своего жилища к расположенному у входа в зоосад домику Отто и Паулы, где все трое съедали приготовленный Паулой ужин, играли в шахматы, курили и составляли план работы на завтра. Жизнь их могла бы протекать так и дальше, без особенных волнений и происшествий, если бы…