Смерть и жизнь рядом
Шрифт:
Как всегда, взрывы бурного веселья вызвал танец-дразнилка «Ежик». Острые шутки и прибаутки так и сыпались с двух сторон. «Кто бы сказал про меня, что голова моя вроде ежа!» Вот откуда название этого чешского танца с шуточками, острыми, как ежовые иглы. Поднялась беготня, парни ловили девушек, а те не давались, и в веселой суматохе слышны были торопливые, но жаркие поцелуи и слова любви, как будто и не было на земле войны и не стреляли пушки, вырывая из жизни молодых и сильных, которым в пору отплясывать «Ежика», крепко целовать девушек и говорить о любви и счастье.
А старики вели неторопливый разговор о войне, о мире и о том, как живут люди в великом Советском Союзе. Все удивляло их, этих старых крестьян, и только высокое чувство гостеприимства не разрешало вслух сомневаться. Но майор Зорич видел по морщинистым лицам и хитрым крестьянским глазам, что сегодня эти люди будут долго ворочаться под своими перинами, вспоминая беседу с ним, и много еще будет у них разговоров о стране, где вся земля навечно отдана пахарям, а заводы и шахты — рабочим,, где нет ни помещиков, ни фабрикантов, а в парламенте заседают люди с мозолями на руках. Чудеса, да и только!..
Но вдруг наступает торжественная тишина: часы отбивают двенадцать ударов, возвещая о наступлении Нового года.
В эту минуту каждый человек окидывает мысленным взором путь, пройденный им, и вспоминает людей, дорогих его сердцу. И майор Зорич вспоминает страдный путь прошедшего 1944 года, который никак не уложить в триста шестьдесят шесть дней, так много было потеряно и найдено. Но сейчас он не хочет думать о потерях. Хотя бы на минуту возвратиться к родному очагу, обнять жену и сына. Родной дом! Широкое окно с видом на Днепр, и улицы с тополевыми шпалерами, и старые каштаны на бульваре, присыпанные новогодним снегом, и заречные дали в туманной дымке…
— С Новым годом, пан майор, с новым счастьем!
Это желают старики, и Александр Пантелеймонович улыбается им, тронутый словами сердечной дружбы.
А в соседней комнате уже звучат чистые девичьи голоса, и грустная песня горцев Словакии сменяется озорной песней из Чешско-Будейовиц:
Матушка часто мне говорила, Чтобы к ребятам я не ходила…Потом поют русские парни, и словаки, чехи радостно улыбаются: даже по песням видно, как много у них общего и родственного.
Не велят Маше за реченьку ходить, Не велят Маше молодчика любить,-звучит под низким потолком словацкой корчмы русская народная песня. Потом все вместе — словаки, чехи, русские, украинцы, цыгане — поют «Катюшу», каждый на своем языке, и вот уже кто-то из партизан пошел вприсядку, чтобы показать друзьям, как танцуют на Украине гопак. Затем начинается общая полька, и опять словацкий чардаш — такой пламенный, что увлекает в круг и стариков.
Давно оставили свое место в углу музыканты. Они ходят среди гостей. Когда же подносят им чарки с боровичкой, музыканты тут же у столов исполняют «Яношика» и «Течет вода, течет». И вся корчма затихает, когда командир отряда берет из рук цыгана его аккордеон, растягивает мехи и тихо, но слышно для всех поет «В лесу прифронтовом».
Он поет, склонив голову на плечо и закрыв глаза. В эту минуту перед ним будто раздвигаются стены корчмы. Он видит жену — Елену Ивановну, и сына, которому пошел десятый год, и старый каштан, и яркую путаницу огней на реке в синеве ночи, и свое последнее прощание.
Под этот вальс весенним днем Ходили мы на круг, Под этот вальс в краю родном Любили мы подруг…Он пел, «и каждый слушал и молчал о чем-то дорогом, и каждый думал о своем, припомнив ту весну, и каждый знал: дорога к ней ведет через войну…».
Пусть свет и радость прежних встреч Нам светят в трудный час, А коль придется в землю лечь, Так это ж только раз……Новогодняя ночь. В свете звезд мерцает снег и сталь морозных рельсов, тянущихся бесконечно и теряющихся где-то среди гор. Вануш Сукасьян синим лучиком фонарика ищет то самое уязвимое место на железнодорожном полотне, которое должно взорваться, как только могучее колесо мчащегося паровоза достигнет партизанской мины.
— Вот здесь! — говорит Вануш, не поворачивая головы.
Яков Баштовой, Свидоник, впервые участвующий в боевой операции после выздоровления, и обувщик Любомир Павлинда достают саперные лопатки, а Вануш отползает к вещевому мешку, который оставил с минами в орешнике за кюветом. Здесь, за пулеметом, лежит Алоиз Ковач и что-то, как всегда, жует. Парень не теряет аппетита ни при каких обстоятельствах. Но Алоиз начеку, он хорошо помнит напутствие Зорича: осторожность и еще раз осторожность. «Дорога охраняется и проверяется, немцы стали недоверчивы, и за каждым кустом мерещится им партизан, а мы должны им поднести сегодня новогодний подарок с фейерверком», — предупредил майор.
Вануш ползет, обдирая гравием колени и ладони рук, но не чувствует боли, «Да, знатный подарочек приготовил вам бывший строитель горных дорог из далекого армянского селения, будет о чем рассказывать завтра», — думает Вануш. Это будет новогодний подарочек и от ленинградской комсомолки Тани Кашириной. По ее личной просьбе. «Вануш, дорогой, вот эту мину, — сказала она, подавая пакет,- ты положи от моего имени… — она запнулась, горестная складка появилась у ее нежных, девичьих губ, — и от славного донецкого парня…» Он взял пакет и обещал: «Не беспокойся. Они его получат». И теперь, ощущая соленый вкус пота на губах, Вануш продолжает разговор уже с теми, кому приготовлен горячий подарочек. «Вы считаете, что он убит? — мысленно обращается к ним Вануш. — Как бы не так! В этой войне и мертвые не спят. Да, воюют, — и Вануш достает мешок из кустов. — Ну и тяжелый, — радуется он, — не одного фрица вознесет сегодня на небеса…» Он хрипло смеется, но смех его не радостный и напоминает скорее стон. Да, бывает, что и мертвые воюют. «А коль придется в землю лечь, так это ж только раз…» Так пел его дорогой друг, его брат, донецкий взрывник Степовой. «И что положено кому — пусть каждый совершит…» Вануш ползет, ощущает на потной спине давящую тяжесть мешка, и в душу вдруг заползает сомнение: а если не взорвется? Он сжимает зубы. Должно взорваться! Но может и не взорваться. А вдруг не взорвется?
— Все, завхоз, ставь свои галушки, — говорит Баштовой, и даже здесь не обходится веселый тавричанин без сочной украинской прибаутки, которая у него всегда имеется в запасе.
— Ставь, ставь свои галушки, — глухо рокочет Баштовой, — на здоровье нам, на злость ворогам, на безголовье панам и тем бисовым сынам, что завидуют нам…
С Яковом Баштовым всегда приятно работать. Даже в самую трудную минуту он не теряет спокойствия и его широкое, добродушное лицо кажется несколько сонным. Но достаточно ему увидеть «вражину-фашиста», и Баштовой словно преображается, лицо бледнеет, а мощные кулаки так тяжелеют, будто наливаются свинцом.