Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
В первое время своего пребывания в Париже Антуанета была поглощена заботой о брате; теперь её занимали только празднества, которые следовали одно за другим нескончаемой вереницей. Каждое из них доставляло ей хлопоты, огорчения и блаженство.
Эгберт чувствовал, хотя между ними не было произнесено относительно этого ни одного слова, что чем ближе становится Наполеон её душе, тем больше она удаляется от него. Он был убеждён, что в словах Зефирины не было ни тени правды, но не мог отрицать, что в чувствах и понятиях Антуанеты совершился полный переворот.
— Неужели и ты, прекрасная
Вечер ещё не наступил. Сумерки только что начали сгущаться над городом. Ни одна звезда ещё не зажглась на однообразном фоне неба. Никогда желания Эгберта не простирались до надежды получить руку Антуанеты, но никогда также возможность потерять её не представлялась ему с такою ясностью, как теперь. Холодная беспощадная действительность предстала перед ним во всей своей наготе. Неужели он навсегда должен расстаться с существом, бывшим так долго его идеалом, и перед вечной разлукой выслушать избитую фразу: счастливого пути! Неужели он не сделает никакой попытки удержать милый образ? Но что мог он сказать ей? Если бы даже он фактически имел власть вырвать её из заколдованного круга, в котором она находилась, то и тогда он бы не посмел применить эту власть к гордой и упрямой девушке.
В доме графа Мартиньи слуги затруднялись впустить его, и только благодаря его настоятельному требованию и нескольким золотым они решились доложить о нём.
Но и после этого ему пришлось ждать довольно долго.
Молодая маркиза была занята своим туалетом. Она совершенно забыла о письме Эгберта, в котором он предупреждал её о своём приходе и просил принять его в последний раз.
Один из первых сановников империи, канцлер Камбасарес, давал блестящий праздник, на котором ожидали присутствия императора. Могла ли она не быть на этом празднике!
Окончив свой туалет, она вышла к Эгберту. Как хороша была она в своём белом роскошном платье, с ниткой жемчуга на шее и блестящей диадемой в волосах. Но вглядевшись в её лицо, он увидел на нём новое выражение, которое не замечал прежде, и это несколько охладило его.
— Я заставила вас ждать, месье Геймвальд, — сказала она, дружески подавая ему руку. — Простите меня. Вы уезжаете завтра. Что заставляет вас так спешить?
Эгберт сослался на свои домашние дела и мимоходом коснулся предстоящей войны.
— Вероятно, и граф писал вам об этом, — добавил он. — В Вене считают войну неизбежной.
— Да, в Вене! Мой дядя забывает, что я наполовину француженка и что Франция для меня та же родина. Желаю вам счастливого пути, месье Геймвальд. Я должна ещё поблагодарить вас за ваши старания помирить нас с Бурдоном.
— Я слышал, что Беньямин вторично был у вас с визитом?
— Да, он честный человек. Я искренно сожалею о его аресте. Но его политический фанатизм превышает всякую меру. Император осыпал его почестями и наградами, а он вступил в заговор против своего благодетеля! Впрочем, недаром говорят, что благодарность — добродетель аристократов. Вы были дружны с Бурдоном. Надеюсь, что вы не участвуете в этих тёмных делах?
— Нет, графиня. Это известно даже самому императору.
— Вы были у него на аудиенции? Он, вероятно, был милостив к вам?
Говоря это, Антуанета оживилась. Принуждённость, которая была заметна на её лице и в манерах, исчезла. Она надеялась встретить в Эгберте прежнего поклонника Бонапарта.
— Теперь вы лично познакомились с ним, — продолжала она, — и можете сказать дяде, что свет ещё не видел подобного человека. Только те могут ненавидеть его, которые из зависти или предубеждения не хотят видеть в нём высшее существо.
— Напротив! Те, которые признают его гениальность, должны вдвойне ненавидеть его!
— И вы в том числе?
— Несомненно! Наполеон непримиримый враг моего отечества.
— Вы говорите и чувствуете как австриец, — сказала Антуанета с принуждённой улыбкой. — Но разве француз или немец не должен считать за счастье служить ему?
— Если бы граф Вольфсегг слышал ваши слова...
— Вы можете передать их моему дяде, если желаете, — ответила она резким тоном. — Однако я чуть не забыла... Бурдон поручил мне передать вам письмо, которое он почему-то не хотел доверить почте. Я, разумеется, не читала и не желаю знать, что пишет вам Бурдон.
Она поспешно вынула письмо из серебряного ящичка и подала его Эгберту.
— Благодарю вас, графиня. Я, со своей стороны, был бы очень счастлив, если бы вы удостоили меня каким-нибудь поручением к графу или к вашим родителям.
— Я недавно писала отцу. Ему, вероятно, будет очень приятно услышать от вас, что я счастлива здесь и пользуюсь большим почётом. Моему брату возвращена свобода.
— Это известие искренно порадовало меня.
— Через несколько дней я надеюсь увидеть его. Император примет его милостиво. Теперь Франц Гондревилль может обнажить свою шпагу только для него и для Франции! Передайте мой поклон дяде. Может быть, вам удастся объяснить ему моё положение, потому что мы, к сожалению, перестали понимать друг друга. Себе он предоставляет самую широкую свободу, но до мелочности стесняет других. Он не должен забывать, что Гондревилли — французы.
— Такие жёсткие выражения могут огорчить его.
— Предоставляю вам смягчить их, если сочтёте нужным. Граф Вольфсегг может упорствовать в свой слепой ненависти к Наполеону. Какое мне дело до этого! Я убеждена, что он будет очень доволен, что вы наконец разделяете его взгляды, и даже не вспомнит обо мне. Относительно женщин у него плохая память, как у большинства мужчин. Вы составляете исключение, так как всё ещё думаете о хорошенькой Магдалене. Дядя очень любит её и в её лице хочет загладить свой грех. Поклонитесь ей от меня. Я была бы очень счастлива, если бы по окончании войны могла поздравить вас обоих.
Антуанета говорила не останавливаясь, с видимым нетерпением. Мысли её были заняты предстоящим празднеством. Она несколько раз смотрела на часы и наконец подошла к зеркалу, чтобы поправить свою диадему.
Молча стоял перед ней Эгберт. Он не узнавал своей прежней богини в тщеславном существе, преданном одному наслаждению и заботе о своей красоте. Горькое чувство разочарования овладело им. Когда она замолчала и взглянула на него в ожидании, что он простится с ней, Эгберт настолько забылся, что воскликнул: