СМЕРТЬ НАС ОБОЙДЕТ
Шрифт:
— Ничё, потом вытряхну, какие мои годы. Вон и дядя Саша трубку на пол выбивает.
— Оба хороши, — проворчал Костя.
— Прошу откушать, чем бог порадовал, — пригласил хозяин. — Не велики мои достатки, но с вашими харчами обед получился приличный.
В эмалированной чашке дымилась картошка в мундирах, в тарелке — крупно искромсанная селедка, глубокую сковороду переполняло разогретое консервированное мясо, в сухарнице — три ломтика черного хлеба и горка галет. Полковник радостно потер руки, откупорил бутылку со шнапсом и бережно разлил но граненым стаканчикам. Поднялся за столом, громоздкий, сутуловатый, и приподнято провозгласил:
— Мой тост, молодые люди, за блистательные победы русского оружия!
Стоя выпил, внушительно крякнул и добавил:
— Дай бог и нам до великой победы дожить!
Сергей очистил картофелину, обмакнул в блюдечко с растительным маслом и солью, откусил, разжевал и зажмурился от блаженства.
— Вкуснотища, кто понимает!
— Выпьем еще по чарочке, — предложил хозяин. — Ноне спешить нам вроде не к чему, блоклейтер больше не заглянет. По русскому обычаю посидим вечерок, по душам поболтаем.
— Знаете, Александр Мардарьевич, — поднял стопку Костя, — выпьемте за светлую память лесника Георга и нашего общего друга Эриха...
— Чего ты, что, ты, родной! — всполошился Бахов.
– Зачем живого человека в поминальник записывать?
— Живой! — парни обрадованно уставились на полковника.
— Да, да, живой... Весточку через друзей передал из Саксенхаузена.
— Заксенхаузена, — поправил машинально Лисовский и радостно подхватил. — Главное — живой, а остальное приложится.
— Лагерь не сахар, сами испытали, — в сомнении покачал головой Сергей.
— Твоя правда, Сергей Михайлович, — вздохнул Бахов. — Условия невыносимые, политических заключенных уничтожают в первую очередь. Я боюсь за Эриха!
— Выручать его надо, — забеспокоился Костя. — Себя он ради людей не щадил, теперь и о нем самом мы обязаны побеспокоиться.
Полковник набил трубку табаком, прикурил от зажигалки Груздева и потянул дым в себя. Чубук зачмокал, завсхлипывал.
— Почистить бы надо, да все руки не доходят. Забился, аж не продувается.
— Не тяни резину, дядя Саша, и не таись перед нами, — решительно проговорил Сергей. — С Эрихом нам вместе довелось хлебнуть сладкого досыта, горького до слез. Мы бы и его в Эссене выручили, да самих эсэсы к стенке приперли.
— Наслышан, наслышан... Через вас и я в доверие к хорошим людям вошел. Имеют они намерение его освободить, да силенок у них маловато.
— Деньгами и оружием поможем, — вступил в разговор Костя, — да и сами готовы в его освобождении участвовать.
— Во-во, сами... С оружием легче. С легкой руки Сергея Михайловича я и пистолетами, и гранатками обзавелся.
— Каким манером? — удивился парень.
— Партизаню понемножку. Высмотрю днем квартал побойчей, ходы-выходы разузнаю, а ночью эсэсовцев да прусских фанфаронов на мушку беру. Бомбежка, шум, грохот, разве услышит кто пистолетные выстрелы?
— Рисково, — проворчал Сергей, — в ваши-то годы...
— Какие мои годы! — повторил полковник груздевское присловье и рассмеялся. — Завтра я вас сведу с одним умным человеком. Он в Эрихе очень и очень заинтересован.
— Завтра будет поздно, Александр Мардарьевич. К восьми утра мы должны быть у гауптштурмфюрера и выехать из Берлина.
— Далеко, если не секрет?
— Сами еще не знаем. Нас вызволили из диверсионной школы и сразу привезли в Померанию...
— В кои веки надеялся провести вечерок за мирной беседой, а не получилось... Ноне же сведу вас с заинтересованным в Эрихе человеком. До чего же вы молоды! — улыбнулся полковник. — Я счастлив, что под закат своей жизни мне довелось с вами встретиться...
Бахов поднялся:
— Нам пора к немцу ехать. Стемнеет, больше строгостей на улицах. Город на военном положении.
— Дядя Саша, а розыск по шарамыжнику, что нас в гестапо чуть не сдал, закончился?
— Ох и памятен же ты, Сергей Михайлович!
— Да я ничё, — смешался Груздев, — за вас беспокоился.
— Меня стороной обошли. Видать, решили, что его уголовники прикончили.
Сергей с жалостью смотрел, как надевает полковник старенький дождевик, в котором и осенью ходил, нахлобучивает вытертую заячью шапчонку, обувает стоптанные, порыжевшие сапоги.
— Дядя Саша, мороз напревает, а снегу по пояс...
— Спасибо, Сереженька, идите, я следом.
В дверях Груздев обернулся и увидел, как истово крестится Бахов перед иконами, услышал сдержанный бас:
— Помилуй мя, боже, помилуй мя!..
Костя с книгой устроился в глубоком мягком кресле, обитом зеленым шелковым репсом, а Сергей присел на подоконник и бесцельно пялился на недалекие высокие сосны, на макушках которых повисли рваные туманные клочья. За ночь потеплело, сугробы заметно осели,потемнели. Медлительные жирные вороны настойчиво кружили над крайним деревом, ходили друг за другом каруселью, словно самолеты в воздушном бою.
— Кончай читать! — с досадой проговорил Груздев. — Уткнешься в книгу и видишь фигу... С фрицами целыми днями молчу и с тобой не поговоришь.
— Я уж привык к твоему молчанию, рассмеялся Лисовский, и заговорить боюсь. Думаю, чего с него, немого, возьмешь!
— Тебе хаханьки, а мне хоть плачь.
— Извини, Серега. Читаю, отвлекаюсь, о деле вспомню, лихорадка бьет.
— Не думай о нем, да и не так страшен черт, как его малюют. По минутам операция расписана.
— Сам знаешь, гладко было на бумаге...