Смерть титана. В.И. Ленин
Шрифт:
Дело в том, что перед сдачей рукописей «Рабочего дела» в набор Ванеев, у которого на дому хранился весь номер, должен был во что бы то ни стало отдать их переписчику. Делалось это для того — азы конспирации, — чтобы в типографии не было образцов почерков. Однако Ванеев не успел номер переписать, полиция проделала экспертизу и в целом ряде случаев признала руку «предварительного переписчика» — Петра Запорожца. Отсюда дознаватели сделали вывод, что он и является автором. Среди этих статей многие были написаны мною. Мы стояли с Запорожцем бок о бок в уже цитированном огромном докладе департамента полиции.
И я, пожалуй, продолжу это цитирование, так много, по моему мнению, дающее для того, чтобы реально представить себе объем и характер нашей молодой деятельности.
«Студент С.-Петербургского Технологического Института Петр Кузьмин Запорожец был деятельным соучастником социал-демократического сообщества, так называемой «старой интеллигенции», и, судя по найденным у Анатолия Ванеева рукописям, является автором противоправительственного содержания статей, озаглавленных «К русским рабочим», «Фридрих Энгельс», «О чем думают наши министры», и корреспонденций о стачках, предназначавшихся для подпольной социал-демократической газеты «Рабочее дело»; а кроме сего, написал найденное у Ульянова воззвание к рабочим «Мастерская приготовления механической обуви» и оказавшееся у Мальченко описание белостокской стачки и революционного характера восстаний под заглавием «Борьба с правительством».
По произведенному у Запорожца обыску были найдены: 1) литографическое воззвание «К прядильщикам фабрики Кенига», призывающее рабочих к стачке, 2) конспект Эрфуртской программы, 3) программы вопросов для собирания сведений о быте рабочих, 4) тетрадь, в которой рукою Запорожца записаны книги, купленные в течение октября и ноября 1895 г. для пополнения народных библиотек, причем в числе их значатся «Ткачи» (10 экземпляров), «Рабочий день» (20 экземпляров) и «Царь-голод» (10 экземпляров); в той же тетрадке сделана заметка о бывшем в ноябре собрании по делам библиотек, на котором был прочитан отчет о состоянии кассы. Вместе с тем, как выше упомянуто, у Анатолия Ванеева оказалась заметка, написанная Запорожцем «К отчету библиотечной комиссии», из которой видно, что эта комиссия занималась распространением революционных изданий.
Обвиняемый студент С.-Петербургского Технологического Института Петр Кузьмин Запорожец, не признал себя виновным в принадлежности к социал-демократическому сообществу, показал: что он никого из рабочих не знает и сходки их не посещал; из обвиняемых ему знакомы только товарищи по институту; заметки к отчету библиотечной комиссии и статей для газеты «Рабочее дело» он не писал, а рукопись о белостокской стачке и борьбе с Правительством переведена им с польского. Относительно заметок о народных библиотеках Запорожец объяснил, что он с некоторыми товарищами рассылал легальные книги в народные библиотеки; он был кассиром по сбору денег для этих библиотек и записывал купленные другими лицами книги, причем не обратил внимание на то, что в числе этих книг были нелегальные брошюры».
Если кто-нибудь из моих гипотетических читателей вник в эту обширную цитату, то он должен был обратить внимание на то, что все названные в тексте статьи принадлежат, вопреки утверждениям полицейских, не перу Петра Кузьмича Запорожца. «К русским рабочим» — Это одна из основных статей номера, написана пером помощника присяжного поверенного Владимира Ульянова. Упомянутый «Фридрих Энгельс» — это тоже моя личная работа, краткое изложение того материала, который был напечатан в женевском «Работнике». «О чем думают наши министры» — без ложной скромности признаюсь, что это тоже мой юношеский труд. Попутно я хотел бы отметить, что некие «Ткачи», найденные у Запорожца, это была всего-навсего драма немецкого писателя-классика Герхарта Гауптмана. Драма показывала в качестве коллективного героя рабочую массу. А «Царь-голод» — книга популярных экономических очерков публициста и революционера Алексея Баха. В этой книге по-народнически излагались положения теории Маркса. Это и к характеру рабочей пропаганды.
Петр Запорожец, автор такого значительного количества противоправительственных материалов, проходил по делу чуть ли не как основной руководитель, по крайней мере как основной автор и идеолог нашего «Рабочего дела». Мог ли он, по собственной воле, отказаться от такой сомнительной чести? Мог, наверное, но тогда следствие принялись бы вести более дотошно, с выявлением всех обстоятельств и появились бы новые фигуранты на роль идеолога. А ведущим идеологам давали больше. Думаю, что юноша понимал истинное распределение ролей в нашей группе и поступил в соответствии со своим осознанием долга. Запорожцу знаком был основной принцип якобинцев, который русские революционеры призывались использовать при решении вопросов тактики: perisse notre nom pour que la liberte soit sauvee — да погибнет наше доброе имя, лишь бы спасена была свобода. Петр «присвоил» славу чужих статей и получил два лишних года каторги. Ему я обязан тем, что ссылка моя продолжалась не пять лет, а только три года. Я никогда об этом не говорил, считая, что личный момент почти недопустим в политических статьях, которыми я в основном и занимался. Но теперь боюсь, что не успею, а по долгам надо платить. Впрочем, здесь я опоздал.
Я уже рассказывал, что после вынесения нам приговора произошло неслыханное и невиданное — на несколько дней мы оказались на свободе. Считалось, что это время мы должны были потратить на свидания с родными и подготовку к отбытию в ссылку. Мы потратили их совсем не по назначению: определили дальнейшие пути нашей организации, а я занимался еще подборкой книг и материалов, которые необходимо было взять с собой.
Мы, бывшие узники, не видели друг друга год или год с небольшим и вот, выйдя «временно» на свободу, даже нагло, на зло врагам сфотографировались. Эта фотография потом имела очень большой успех в наших революционных и социал-демократических кругах.
Во время этих трех дней, проведенных вместе, мы все заметили, что Петр как-то непривычно меланхоличен, а временами и неоправданно раздражителен. Мы еще не знали тогда, что это начало конца. Он не выдержал одиночки, полицейского гнета, давления самого времени, в которое он родился. Но диагноз ему был поставлен позже. В Бутырскую тюрьму в Москве, где собирали политзаключенных перед отправкой в Сибирь, по настоянию товарищей к Петру Запорожцу был вызван знаменитый психиатр Корсаков. По его заключению Запорожца освободили, и родные забрали его к себе в деревню. Вскоре он умер.
Ну давайте воскликнем: это первая жертва нашего тюремного процесса и годового пребывания в застенке! Это жертва нашей профессии. А разве он последний? Разве издерганные нервы, моя бессонница, ужасные головные боли, предчувствие смерти — все это не имеет тех же корней?
Обращаю внимание еще на одно обстоятельство: все мы во время следствия, или, как тогда называли, во время дознания, мы все демонстративно отказывались признавать свое участие в социал-демократическом движении. И это была наша выверенная и согласованная тактика, совместно выработанная в то время и узаконенная. Здесь не надо искать нашего морального сервилизма: мы имели дело с полицией.
Три дня на воле в Петербурге! Надо было подумать над разверзшейся перед каждым из нас ссылкой. Решить вопросы не только интеллектуальные — какие книжки брать, — но и самые практические: теплая одежда, лекарства, постельное белье. Ко всем нам подступал и еще один, сугубо «личный» вопрос. А не следует ли уже из ссылки уйти в нелегальщину, скрываться, потом эмигрировать? Впоследствии наши товарищи поступали так довольно часто: бежали из ссылки и Троцкий, и Сталин, и многие другие. Маячили перед глазами шпили готических соборов Европы и европейский налаженный быт? Никто еще тогда не представлял ужаса и глухой безысходности настоящей эмиграции. Я про себя знал всегда, что если можно остаться на родине, надо оставаться. Нельзя эмигрировать просто для того, чтобы переменить жизнь в надежде, что в чужой, но не опасной атмосфере станет лучше работаться и прояснятся мысли. Если мыслей нет, они и не появятся. Я понимал, что можно было уехать ради хороших библиотек — иногда я так и классифицировал города: на «хорошие», в которых четко и хорошо работают библиотеки, и «плохие», где библиотеки неудобны и порядок в них недемократичен. По моей классификации, Париж — далеко не лучший город в мире.