Смерть в Лиссабоне

Уилсон Роберт Чарльз

— Не бойтесь, — сказал он.

Она отодвинулась от него и сидела теперь, вжавшись в стену спиной и подтянув ноги к самому подбородку. Одна ее туфелька упала на пол.

Он поднял ее. Она сунула ногу в туфлю. Она вспомнила его. Это тот, добрый.

— Я вам кое-что принес, — сказал он и протянул ей завернутый в бумажную салфетку сандвич.

— Пить, — хрипло попросила она.

Он взял у охранника глиняный кувшин с водой. Она долго пила, вода выплескивалась, стекала по подбородку. Она посмотрела на сандвич

и съела его. Потом опять принялась пить, как бы впрок.

Мануэл предложил ей сигарету. Она не курила. Он закурил сам и походил взад-вперед по камере. Он отдал ей последнее из купленных утром пирожных. Она с жадностью съела и его. Потом задумалась: странный какой-то тип. Хотя все они одинаковы.

Мануэл неожиданно сел на топчан, придвинулся к ней так близко, что она отпрянула. Он раздавил ногой окурок, глядя на ее шею.

— Чем вы занимались в Ригенгуше? — спросил он.

— Работала на ткацкой фабрике. Ткала mantas, одеяла.

— Разве фабрика на лето закрывается?

— Нет. Но мне дали отпуск навестить дядю.

Сказала и тут же пожалела. На дядю она еще ни разу не ссылалась. Мануэл насторожился, но до поры до времени оставил это без внимания. В конце концов, все так или иначе выяснится. Она обхватила руками коленки, словно это могло ей помочь не сболтнуть еще чего-нибудь. С этим, она чувствовала, надо держать ухо востро.

— Где-то в тех краях устраивают, кажется, большую ярмарку mantas, правда? — сказал Мануэл.

— Да. В Каштру-Верди.

— А я там ни разу не был.

— Лиссабонцы не интересуются mantas, — сказала она.

— Верно. Но я-то из Вейры.

— Я знаю.

— Откуда же?

— По сыру догадалась, — сказала она.

— Отец привез его оттуда вместе с колбасами и окороком. Лучше окороков во всей Португалии не сыщешь.

— Алентежанские окорока тоже очень хорошие.

— Жара — вот что губит окорок. От жары мясо становится жестким.

— Но у нас есть и тень.

— И конечно, пробковые дубы…

— Да, и свиней кормят желудями, что делает мясо…

— Наверно, вы правы, — сказал он, забавляясь беседой. — Но при мысли об Алентежу первым долгом вспоминаешь жару.

«И коммунистов», — подумала она, но сказала:

— И вино.

— Да. Чудесное красное вино. Правда, я предпочитаю «Дау».

— Понятно, если вы жили в горах.

— Когда все это прекратится, может быть, вы разрешите мне показать вам… — Он не закончил фразы.

Она напряглась, устремив взгляд куда-то в район его уха. Глядя в дальний угол камеры, он улыбался, потом повернулся и встретился с ней взглядом.

— Что прекратится? — спросила она.

— Сопротивление.

— Чье сопротивление и чему?

— Ваше сопротивление, — сказал он, опустив глаза.

Двумя пальцами он провел по ее щиколотке, а затем рука его скользнула ниже — к краю туфельки. Она еле удержалась,

чтобы не вскрикнуть. Вновь вжавшись в стену, она на секунду закрыла глаза, чтобы собраться с духом. Он улыбнулся. Он придвинулся ближе, его щеки оказались совсем рядом, губы под усами были раскрыты.

— Сукин сын, — сказала она очень тихо, и он отпрянул, словно от пощечины.

Лицо его исказилось. Мягкость мгновенно исчезла. Шея напряженно выгнулась. Глаза сузились и словно окаменели. Он схватил ее за волосы и резко рванул, вывернув ей голову и ткнув в стену лицом.

Она стояла на коленях на топчане с запрокинутой шеей. Он пихнул ее в угол и ударил кулаком в затылок. Его рука обхватила ее и, задрав юбку, обнажила колени. Кричать она не могла. Он бил ее лицом об стену, потом стал рвать на ней белье, яростно, как дикий зверь. Все плыло у нее перед глазами, мысли путались. Она тихо вскрикнула только один раз — крик вышел слабым, как у ребенка, испугавшегося темноты. Ее пронзила острая боль между ног. Тело дернулось, она стукнулась лбом о стену.

Не прошло и минуты, как все было кончено. Она сползла с топчана на пол, очутившись лицом на холодном и жестком цементном полу. Ее рвало. Он попытался втащить ее обратно на топчан, но тело было тяжелым, как у мертвой. Он пнул ее ногой в живот. Казалось, внутри у нее что-то разорвалось. Ухватив ее за ногу и за волосы, он поднял ее и бросил на топчан. Потом перевернул на спину, привязал ремнями к койке, надел на нее наушники и включил звук. Ее тело напряженно вытянулось. Резким рывком он застегнул молнию на ширинке и, забрав кувшин, вышел из камеры. Он тяжело дышал и пальцами смахивал с лица капли пота и слюны.

Запирая за собой дверь, он чувствовал, как ползут по спине мурашки, и слышал, как будто кто-то очень тихо окликает его по имени: Мануэл, Мануэл! Но тюремный коридор был пуст. Содрогнувшись, он почти бегом бросился к пустому стулу охранника.

Он поехал обратно в Лапу, ощущая потребность побыть в тишине и одиночестве. Там он напился агуарденте прямо из горла, потом заснул тяжелым сном и спал допоздна. Разбудили его солнце в незашторенном окне, шум ветра и шелест пальмовых листьев в парке, гомон играющих детей. Лицо его, потное, вспухшее, горело. На душе было муторно.

Он принял душ, растерся почти до скрипа, но тяжелое чувство не покидало его. Он завернул в Белен и выпил кофе, но пропихнуть пирожное в глотку не смог. На работу он опоздал на полтора часа. Жорже Рапозу ждал его.

— У нас некоторые сложности, — сказал он, и тягостное чувство, томившее все время Мануэла, сменилось уверенностью.

— Что такое?

— Эта девушка… Мединаш… она умерла.

— Умерла? — воскликнул он и опустился на стул.

— Охранник утром вошел к ней, и вокруг, — Жорже брезгливо показал на свои гениталии, — у нее все было в крови.