Смертный бессмертный
Шрифт:
– Так вернись домой, дорогая Мариетта, живи со мной – я буду хвалить тебя, сколько пожелаешь и даже более!
– Santa Maria del Pie di Grotta! Как же ты утомительна, Идалия! Вобьешь себе что-то в голову – и даже землетрясением этого из тебя не выбить! Разве я не говорила, что не вернусь? Если бы ты знала, почему, то и сама одобрила бы мое решение. Я говорила, что люблю свободу – так и есть; но сбежала не поэтому. Не хочу иметь ничего общего с Джорджио и княгиней; ибо, поверь мне, милая Идалия, нынешний мой образ жизни, хоть тебе он и кажется позорным, – сама невинность в сравнении с преступлениями, в которые они хотели меня втянуть!
– Мне приходило на ум такое подозрение, – со вздохом отвечала ее сестра, – но я его отвергла: это слишком ужасно. Милое мое дитя, не думай о них больше! Или ты не знаешь, что я покинула дворец княгини и теперь живу в летнем домике в дальнем конце Страда-Нуова? Теперь тебе нет нужды страшиться их домогательств.
– А Джорджио не с тобой?
– Нет, его я уже давно не видела. Вряд ли он сейчас в Неаполе.
– Что ж, мессер Джорджио, выходит, вы опять меня обманули! Впрочем, следовало помнить, что он ни слова правды не говорит. Однако, будь уверена, он в Неаполе: не далее как сегодня утром я видела, как он поднимался на холм по дороге, ведущей к казармам Пиццофальконе. Да и с княгиней
– Нет, нет! – воскликнул Владислав. – Такого допустить нельзя – контракт необходимо разорвать! – И тут же с братской заботой вошел в дела обеих сестер; мягкими, но убедительными доводами он преодолел их нежелание оказаться у него в долгу и, взяв Мариетту под руку, сам повел ее в Сан-Карло, чтобы освободить от контракта.
Час спустя контракт был разорван, Мариетта вновь свободна и радостна; словно старые друзья, все трое встретились в летнем домике, где теперь обитала Идалия. Он стоял в отдалении от других, в миртовой роще на последнем из зеленых холмов, что образуют Страда-Нуова и отделяют Неаполитанский залив от залива Байя – одинокое жилище отшельницы, вдали от шума и суеты большого города, где не бывало посетителей, кроме утреннего и вечернего бриза, улыбок дивного итальянского неба, странников-облаков да иной раз одинокой залетной птицы. Со всех сторон сверкал на солнце океан; меж колонн портика и из окон виднелись далекие горы на другом берегу залива: драгоценными аметистами сияли в прозрачном морском воздухе их четкие очертания, безмятежные, почти нереальные – пожалуй, поэт мог бы выбрать их символом Елисейских островов, обители вечного мира и радости.
Мариетта скоро покинула дом и присоединилась к мальчишкам-рыбакам, отплясывающим тарантеллу на песчаном берегу моря. Идалия села за мольберт; она рисовала ежедневно и этим зарабатывала себе на жизнь – а Владислав расположился рядом. Не слышалось за окном ни стука экипажей, ни шума шагов и топота копыт, ни отдаленного пения, ни человеческой речи; ветер не шуршал миртовыми листьями, и даже волны бесшумно бились о берег. Хрустальную тишину полуденного часа нарушал лишь глубокий мелодичный голос Владислава. Вокруг сияла Италия, облаченная в две великолепные ризы – голубую и зеленую; но он был изгнанником, и память его жгли воспоминания о родине. Все три месяца, что потребовались ему, чтобы бежать из Варшавы и добраться до Неаполя, на устах его лежала печать молчания, а перед мысленным взором стояли страшные картины. Невинность и высота души, внутренняя сила и чистота, которую прочел он в лице Идалии, вызвала в нем восторженный трепет и побудила к внезапной откровенности. Возлюбленная казалась ему сверхъестественным существом, что идет по свету, неподвластное его порокам, одним взглядом и прикосновением принося утешение и мир; Владиславу чудилось, что, если поведать ей о бедах родной страны – быть может, ее сострадание сделает их не столь невыносимыми. Сильно и выразительно описывал он борьбу Польши за освобождение; победу – и восторг, наполнивший все сердца в те несколько месяцев, что поляки были свободны; трудности и лишения; отчаянную смелость мужчин и героизм, пробудившийся в женщинах; а затем поражение – возвращение русских; страшный российский деспотизм, его безжалостность и коварство, гордыню и самодовольное невежество; крушение общественной и частной жизни, потерю веры в добро, унылую, безрадостную, безнадежную участь тех, кто стонет под его игом.
Так прошло время до полудня. Затем Владислав, обратив взгляд на берег Байи, заметил, что хотел бы посетить этот древний приют героев и императоров – и Идалия повела его узкой тропинкой вниз по склону холма, к берегу моря. Там они нашли ялик, сели в него и отплыли от причала между скал. Сладостное зрелище представляла эта легкая лодочка, несущая счастливых влюбленных, что мчалась под парусом по узкому проливу между выступающими мысами большой земли и скалистыми утесами острова Нисида; а потом, плавно повернув, выскользнула на открытый простор залива Байя и двинулась напрямик по его сверкающим водам, над руинами храмов и дворцов, обвитых водорослями, на которых играют солнечные лучи и создают тысячи различных оттенков, меняющихся с каждым движением волн. Во всем этом океане голубого сияния двигался лишь ялик; словно дитя моря, по коему плыл, и солнца, взиравшего на него с высоты, озаренный их улыбками, весело скользил он мимо крепости, где искали себе прибежища Брут и Кассий после убийства Цезаря; мимо храмов Юпитера и Нептуна; мимо развалин замка, где трое римлян однажды делили между собой мир – к Кумскому холму, отбрасывающему тень на Линтернум Сципиона Африканского, любимое его имение, где он и умер. Весь этот берег – райская обитель, где красоты природы бросают свой отблеск и на руины былых времен; вечно живое настоящее наделяет здесь своею силой и красотой одряхлевшее прошлое; на развалинах и призраках былого цветет вечная весна. В укромных уголках тенистых рощ на берегах залива скрываются мраморные обломки – останки жилищ древних героев; сочная зелень обрамляет колонны давно рухнувших храмов или роскошным покрывалом вечно цветущей природы прикрывает бледные погребальные урны ушедших богов; и шелест листвы, и журчание родников, и бьющиеся о берег волны поют им вечную песнь радости и любви. Земля, море и небо, словно троица богов, сияют безмятежной, но одушевленной красой: их великолепие не ослепляет, их богатством нельзя насытиться. Воздух на этих чудных теплых берегах полон благоухания: освежающий морской бриз дует будто бы прямо из Рая, обостряя чувства и неся с собой тысячи неведомых ароматов.
– Что это за мир? – в восхищении восклицал Владислав; и казалось, в самом вопросе заключался ответ. – Я словно бы вошел в зачарованный сад: четыре неба окружают меня – одно вверху, другое
В летний домик они вернулись уже ночью. Тихим, пустынным предстал им дом в ясном лунном свете; двери были заперты. Долго они звали и стучали, но не получали ответа; наконец стало очевидно, что Мариетты дома нет. В первый миг, пораженные удивлением, они не заметили сложенный вчетверо лист бумаги, хоть он и был довольно велик и лежал прямо перед дверью. Теперь же Идалия подняла его и прочитала строки, написанные рукой сестры:
Ах, Идалия! – всего несколько часов назад мы наслаждались безмятежным счастьем, но теперь наш удел – опасность и, быть может, гибель. Остается лишь один шанс: едва прочтешь эту записку, убеди – нет, не убеди, заставь этого очаровательного поляка немедля бежать из Неаполя! Ни единой секунды нельзя ему оставаться здесь. Не сомневайся в моих словах, иначе подвергнешь опасности саму его жизнь. Как мне убедить тебя, что это правда? Я не хочу никого выдавать, но как еще его спасти? Здесь был Джорджио. О, как он меня пугает! Он рвал и метал, как бешеный, и бросал темные и кровожадные намеки, открывшие передо мной бездны ужаса. Я ухожу, чтобы выяснить все, что смогу. Я знаю, где он скрывается, знаю его сообщников – и скоро узнаю, есть ли правда в его угрозах. Не могу ждать вашего возвращения и не осмеливаюсь оставить дом открытым. Что, если, пока меня не будет, в дом проберется убийца; ты войдешь – и первое, что увидишь, будет труп Владислава, падающий к твоим ногам! Он приговорен к смерти; за каждым его шагом следят шпионы. Не знаю, что делать – и все же, быть может, смогу предотвратить катастрофу.
МАРИЕТТА
Владислава эти строки не взволновали; однако Идалию письмо страшно напугало. Она сразу ему поверила, и каждое слово прозвучало для нее как погребальный звон. Всякое присутствие духа покинуло ее; все размышления над тем, как отвратить грозящий удар, казались невозможны, ибо ее охватило такое отчаяние, словно черное дело, о коем шла речь, уже свершилось. Что может быть труднее, чем описать всепоглощающую муку, в которую повергает человека тяжкое и нежданное горе? Прожить такой день, какой прожила Идалия, – день, когда до самых глубин открывается тебе красота бытия; мечтать, как мечтала она, о любви, наполняющей душу божественной, почти невыразимой радостью; и вдруг рухнуть с этой вершины счастья в беспросветно темную пещеру, обитель смерти, чей призрачный облик и холодное дыхание ясно ощущаются во тьме! Но и это лишь слабая метафора того перехода от восторга к ужасу и скорби, какой испытала Идалия. Она взирала на Владислава – и видела его цветущим и полным жизни; на щеках здоровый румянец, глаза сияют мирной радостью, благородные черты, привычные к спокойствию, одушевлены сладостным волнением. Но воображение ярко рисовало пред нею роковой миг, когда под ударом кинжала убийцы это обожаемое существо падет раненным, окровавленным, а затем смерть навеки разлучит их – и при этой мысли сердце у Идалии замирало и обливалось кровью, а перед глазами вставал туман ужаса. С болью Владислав смотрел на ее страх – но не только с болью; сочувствие в нем смешалось с тем победным восторгом, с каким влюбленный впервые убеждается, что предмет любви отвечает ему столь же сильным и страстным чувством, как его собственное.
Немного восстановив присутствие духа, Идалия принялась страстно умолять Владислава ее покинуть, бежать из этого уединенного места и искать безопасности на многолюдных улицах Неаполя. Слушать он не стал; вместо этого постарался мягко показать, как беспочвенны ее страхи, убедив, что прошедший их rencontre [116] с Джорджио в Гаэта едва ли мог пробудить в итальянце такой смертоносный дух мщения, как описывала Мариетта. На всю эту историю он смотрел легко, приписывая ее либо живости воображения Мариетты, придавшего нескольким гневным словам брата какой-то чудовищный смысл, либо розыгрышу с намерением их напугать; он успокаивал Идалию уверениями, что ее сестра вот-вот вернется, смеясь, желая посмотреть, удалась ли ее шутка. В ожидании прошло два часа, однако та не появлялась; и поздний час не позволял отправиться на поиски другого прибежища, где Идалия была бы в безопасности от косых взглядов и сплетен. Остаток ночи они провели в портике между колонн; девушка то бледнела и задыхалась от волнения, ибо возвращались ее страхи, то успокаивалась и радовалась, ибо слышала от Владислава заверения в страстной любви. Его же чувства, напротив, были чисты и ничем не омрачены. Где Идалия – там был для него весь мир; без нее оставалась лишь безжизненная пустыня. Жажда быть с нею лишь росла от насыщения; он благословлял счастливый случай, позволивший им провести вместе часы, которые иначе он бы провел, томясь в разлуке. Ничто иное его не тревожило. Он взирал на ее безупречный стан и прелестное лицо – и глаза его сияли дивным светом, и ангелы в этот миг позавидовали бы его счастью.
116
Столкновение (фр.).
Наступило утро, безмятежное и ясное; взошло солнце, горы и море вновь окунулись в волшебное сияние; и миртовые заросли, и каждая травинка, каждый цветок в саду засверкали под солнечными лучами, и вся земля вновь нежилась в океане света. Тут Владислав и Идалия вспомнили, что обещали нынче к восьми утра присоединиться к княгине Дашковой, собравшей большую дружескую компанию для экскурсии в Пестум.
Местом встречи назначили пристань Вилла-Реале; там экскурсанты должны были сесть на пакетбот, нанятый специально для этого случая. В нынешней бездомности и неопределенности положения Идалии этот план был очень кстати. Он позволял влюбленным провести целый день в обществе друг друга под присмотром княгини – и надеяться, что, когда они вернутся, загадка исчезновения Мариетты разрешится и дом Идалии снова будет для нее открыт. Они уже собрались идти, как вдруг увидели, что по дороге мчится к ним один из тех calessini [117] , что колесят по улицам Неаполя. На облучке сидел, распевая песню, оборванный возница; еще один парень в лохмотьях стоял, как лакей, сзади; а между ними сидела Мариетта – бледная, как смерть, и с таким ужасом в глазах, словно увидела нечто невыносимо жуткое. Она торопливо сошла, приказала calessino отъехать немного подальше и ждать приказаний.
117
Извозчик (ит.).