Смертный бессмертный
Шрифт:
Командир отряда следил за ним взглядом; в лице его читалась глубокая меланхолия. Он был известен как храбрец из храбрецов, но человек по-женски добрый и мягкий, да к тому же был молод и примечательно хорош собой; лицо говорило об уме, образованности и тонкости чувств, в высокой и стройной фигуре сила столь гармонично сочеталась с ловкостью, что стан молодого грека напоминал творения его великого земляка Праксителя. Когда-то он был красивее; не только воинский пыл воспламенял его взгляд – намного чаще глаза светились радостью и нежностью, на устах всегда жила улыбка, на челе отражались мысли тихие, ясные, светлые, как само это богоподобное чело. Но теперь все изменилось. Неотвязной спутницей его стала скорбь; щеки ввалились; в глазах стояла тень горьких воспоминаний; голос, мелодичный и выразительный, уже не отпускал шуток, не издавал веселых восклицаний –
В нетерпении Вэйленси опередил своих спутников примерно на сотню ярдов; вдруг впереди показался грек, что со всей мочи скакал навстречу приближающемуся отряду.
– Назад! Назад! Тихо! – закричал он.
Это был разведчик, ранее посланный вперед; он принес известие, что в долину входит отряд из трехсот или четырехсот турок, и горстка людей, которых сопровождал Вэйленси, вот-вот с ними столкнется. Разведчик поскакал прямиком к командиру, доложил обо всем и прибавил:
– Время еще есть. Если отступить на четверть мили, там будет одна известная мне тропа; я смогу перевести отряд через гору. По ту сторону горы мы будем в безопасности.
При слове «безопасность» презрительная усмешка тронула губы командира – и тут же уступила место привычной скорби. Отряд остановился; все взоры обратились на вождя. Не сводил с него глаз и Вэйленси; он заметил усмешку – и осознал, что этот человек никогда не отступит перед опасностью.
– Товарищи! – обратился к своим людям командир. – Пусть никто не скажет, что греки бежали и открыли путь врагу. Прежде этой оливковой рощи мы проезжали через темный лес в тени высокой горы, где густая трава и громкий рокот стремнины заглушали топот копыт. Там мы устроим засаду; там враги встретят смерть.
Он повернул коня и в несколько минут доскакал до указанного места. Соратники поспешили за ним: большинство из них с нетерпением ожидали битвы, но один или двое косились на горный склон и на тропу, ведущую в деревню, откуда отряд выехал утром. Командир приметил, куда они смотрят; затем бросил взгляд на юного англичанина, который уже сошел с коня и теперь заряжал пистолеты. Командир подъехал к нему.
– Вы наш спутник и гость, – заговорил он, – но не товарищ нам в бою. Мы готовимся к встрече со смертью; может статься, что ни один из нас не останется в живых. Вам не за что мстить туркам, незачем защищать от них свою свободу; на родине у вас остались друзья, быть может, мать. Вы не должны погибать вместе с нами. Я хочу предупредить жителей деревни, через которую мы недавно проезжали – отправляйтесь туда с моими вестниками!
Вначале Вэйленси внимательно его слушал, но скоро отвернулся и снова занялся своими пистолетами. При последних же словах лицо его окрасилось гневным румянцем.
– Вы обращаетесь со мной, как с мальчишкой! – воскликнул он. – Быть может, на вид я и молод – но сердцем мужчина, и сегодня вы в этом убедитесь! Вы тоже молоды – я не заслужил от вас такого презрения!
Командир встретился взглядом с пылающими глазами юноши и, не колеблясь, протянул ему руку.
– Простите меня, – сказал он.
– Хорошо, – ответил Вэйленси, – но при одном условии: поставьте меня на самое опасное – самое почетное место! Вы нанесли мне оскорбление и теперь должны его загладить.
– Пусть будет так, – отвечал командир. – Ваше место – рядом со мной.
Еще несколько минут – и все было готово к бою: двое робких отправились предупредить в деревню, остальные скрылись за камнями, под кустами, в расщелинах, за мощными древесными стволами, за обломками скал – везде, где природа предоставляла укрытие, попрятались люди; сам командир занял место на невысоком пригорке и оттуда, скрывшись за деревом, следил за дорогой. Скоро сквозь шум потока донеслись стук копыт и
Крики битвы, стрельба, звон сабель – все затихло. Над вершиною холма, на склоне которого греки устроили засаду, висел месяц, уже готовый скрыться за горизонтом; яркими светильниками сияли с небесной тверди звезды; в зарослях под миртовыми деревьями мерцали светлячки; и порою свет, с небес и с земли, отражался в стали, выпавшей из руки мертвеца. Повсюду распростерлись убитые. Враги, которым удалось прорубить себе путь через засаду, были уже далеко – стук копыт их коней стих вдали. Греки, бежавшие горной тропой, тоже были в безопасности. Здесь остались лишь мертвые: бездыханные лежали они, и бледный свет луны скользил по таким же бледным лицам. Все было тихо и недвижимо: под кустами на склоне холма или на открытой дороге – везде только мертвецы, люди и кони вперемешку – никто не двигается – никто не дышит.
Но вот послышался вздох – и растворился в шуме потока. Следом раздался стон, а за ним слабый, дрожащий голос произнес:
– Матушка, бедная моя матушка!
Бледные уста, выговорившие эти слова, не могли произнести ничего более; за этим призывом последовал поток слез.
Стон и плач, казалось, пробудили к жизни еще одного мертвеца. Одно из распростертых тел медленно, с трудом приподнялось на локте. Лицо раненого было покрыто восковой бледностью, глаза заволокла предсмертная муть; но голосом тихим, но твердым он спросил:
– Кто говорит? Кто плачет? Кто еще жив?
При этом вопросе раненый, устыдившись, прервал рыдания и умолк.
– Голос не грека, – снова заговорил второй. – Неужели тот отважный юноша… я думал, что спас его… пуля, выпущенная в него, теперь в моем боку… Это ты, англичанин? Скажи что-нибудь еще! Кого ты зовешь?
– Матушку, что будет горько оплакивать мою гибель, – отвечал Вэйленси; из глаз его вновь заструились слезы.
– Ты ранен смертельно? – спросил командир.
– Здесь, без помощи, я непременно умру, – ответил тот. – Хотя… если бы добраться до воды – может быть… попробую!
Вэйленси поднялся, прошел, шатаясь, несколько шагов – и рухнул к ногам своего командира. Он лишился сознания. Грек долго всматривался в его лицо, покрытое восковой бледностью. Собственная рана не кровоточила, но была смертельна – он это чувствовал; смертный холод уже подбирался к сердцу и леденил чело; но он попытался встать, думая, что, быть может, еще успеет спасти этого английского юношу. От усилий на лбу его выступили капли холодного пота, но он поднялся на колени, склонился над Вэйленси, попытался приподнять ему голову – и вздрогнул, ощутив на руке теплую влагу. «Это кровь, – сказал он себе, – его кровь – его жизнь». Он опустил голову юноши на землю и несколько минут оставался неподвижен, собирая еще не иссякшие силы. Затем решительным усилием встал и, шатаясь, побрел к берегу реки. При нем была стальная кружка – теперь он присел и попытался набрать воды; но от этого усилия земля ушла из-под ног, и он упал. В ушах зазвенело, на лбу выступила холодная роса, дыхание участилось, кружка выпала из рук – он умирал. Рядом лежала толстая ветка дерева, отломанная в утренней схватке; ум человеческий, даже у умирающего, способен действовать быстро и безошибочно; это был последний шанс – изнемогая, раненый нащупал ветку, опустил ее листьями в воду, а затем брызнул живительными каплями себе в лицо; это придало ему энергии, он сумел сесть, набрать воды в кружку и сделал большой глоток – на несколько минут силы к нему вернулись. Он отнес воду Вэйленси; затем намочил в реке размотанный тюрбан какого-то турка, промыл и перевязал ему обильно кровоточащую сабельную рану на плече. Англичанин ожил – тепло жизни вновь согревало ему сердце; лицо, хоть по-прежнему бледное, утратило предсмертный пепельный оттенок, руки и ноги, казалось, вновь повиновались его воле – он сумел сесть, но сразу уронил голову, ибо был очень слаб. Греческий командир ухаживал за ним, словно мать за больным первенцем; подстелил ему под голову плащ, нашел в чьей-то седельной сумке неподалеку ломоть хлеба и пару гроздей винограда; предложил их юноше, и тот немного поел. Теперь Вэйленси узнал своего спасителя; поначалу он удивился, видя, как тот хлопочет над ним и кажется невредимым; но скоро командир устало опустился на землю – и теперь юноша разглядел в его лице ту бледность, застылость и призрачную заостренность черт, что предвещает смерть. В свою очередь он хотел помочь товарищу, но командир его остановил: