Снег на Рождество
Шрифт:
Данилыч краснел. Молча тер рукой лобастую голову и верил Егору.
А осень уже вовсю прижигала листву и, свалив ее с веток, сжимала в мертвые коричневые комочки. Под кустами подолгу блестели невысыхающие лужицы, и капли висели на голеньких веточках. Полинял, выгорел на солнце Данилычев картуз-великан. И лошадка его, исхудавшая от непрерывных работ, хмуро жмурилась при виде огромных набрякших дождевых туч.
— Ты чего это сам какой-то странный? — поинтересовался однажды Данилыч у Егора. — Все о чем-то думаешь и думаешь…
Егор улыбнулся:
— Понимаешь, коса моя что-то притупилась, — и вздыхал: —
— А ты отбей косу.
— И то верно. Завтра обязательно отобью, — согласился с ним Егор. — А то по вечерам стала меня осенняя тоска одолевать, — и рассмеялся. — Но с косой я как у Бога за пазухой, никакая смерть меня никогда не возьмет.
И через неделю, когда неожиданно схлынула с леса дождевая вода, в полдень Егор, прилично устав на огороде, пошел в лес к ручью водицы попить, да, как назло, позабыл дома косу. Тут его смерть и подстерегла. Не успел Егор к ручью наклониться, она тут как тут. Для начала опрокинула навзничь. Отплевывая воду, Егор сопротивлялся ей как только мог. А где-то совсем близко, шумно раздирая ветки, несся к Егору Данилыч.
— Егор, Егор! — кричал он во всю глотку.
И этот крик на какое-то время остановил смерть.
— Теперь держись, Егор, у тебя сын родился!
Егор с трудом приподнялся.
— Егор, да что же это? Глянь! Ведь дите — вылитый ты! С тебя причитается! — загоготал Данилыч, не замечая, что Егор, улыбаясь, как-то болезненно сползает вниз к воде.
— Егор, что с тобой?.. — Данилыч кинулся к Егору и приподнял его.
— Спасибо… — прошептал ему в ответ Егор и, неловко запрокинув назад голову, обмяк…
— Все… — простонал Данилыч, спустился к ручью и, точно лесной зверь, припав к воде, стал жадно пить ее.
Лежавший рядом в пеленках ребенок заорал во всю мочь. Данилыч как-то нерешительно подошел к нему, взял на руки.
— Все, сынок… все… — взволнованно произнес он и хмыкнул, когда малыш, изогнув лопушисто губы, ухватил его за указательный палец и стал жадно его сосать.
— Ишь… — посмеиваясь, произнес Данилыч. — Ты только погляди на него, не пущает. Поедом поедает… небось проголодался. А ну пойдем… — и он спустился с ним к ручью. — А ну-ка проглоти водицы, — и обломком сухой коры он зачерпнул воду и чуть заплеснул ее малышу в рот. Тот зачмокал, не открывая глаз.
— Ишь ты какой шустрый, весь в Егора, — улыбаясь, добавил: — Егор Егорыч Егоров…
И тут же, поразмыслив о чем-то, прикрыв Егорово лицо травой, он прошептал ему тихо, точно живому: — Я сейчас… Вот Егор Егорыча к Наталке отнесу и сразу же к тебе прибегу…
Промокший, в изодранной рубахе, зашел он в комнату к Наталке и, опережая ее испуганный крик, сказал:
— Все… умер наш Егор…
Он хотел сказать «твой», но сказал почему-то «наш».
— Брешешь… брешешь… — вскрикнула Наталка, вцепившись ногтями в его плечо. — Ну что же ты молчишь?..
Откашлявшись, Данилыч произнес:
— В радости он был все последнее время. Может быть, из-за этого и вышло все так нескладно. Из-за этой радости позабыл он свою косу. Если бы не позабыл, то небось бы еще пожил, ибо, сама знаешь, непростой он был человек. Истинный бог, говорю тебе, непростой. — И, с сочувствием глянув на Наталку, Данилыч добавил: — Ну да ладно, будет тебе. Чего доброго, испугаешь еще
Могилу Егору выкопали у леса, у той березы, возле которой играл на свирели Данилыч. Креста на ней не поставили, такова была воля Егора, ибо не признавал он ни рая, ни ада. Только земную жизнь он считал великим и единственным своим делом. И мечтал вечно жить на земле, и обязательно у леса. У того самого родного леса, который выпестовал, выкормил и научил зарабатывать на кусок хлеба.
Сбылись слова Егора насчет Данилычева сына. В день похорон он спустился вниз с железнодорожной насыпи. Он обнял за плечи отца и трижды поцеловал его.
— Что же мы, батя, с тобой, аль не родные? — не досказал он еще чего-то. Машинист свистнул, и состав, загремев колесами, тронулся. И Данилычев сын поспешил к вагонам.
Мокрый от непрерывных дождей, задумчиво дремал лес. Трудно сказать, трогали его или не трогали человеческие радости и печали. Наверное, трогали. Ведь этот лес пережил не одно поколение людей и подсмотрел не одну человеческую жизнь.
Кисло-сладко душист уснувший муравейник. И горячо парит набухшая осенняя листва. По ночам в лесу кто-то громко вздыхает. Кто это? Может, Егор.
ЛОСКУТОК
В семи километрах от города находится мало кому известная, скромная психбольница. Каждую весну ее старый фруктовый сад, молодея, оживает, и белый цвет его вишен, осыпаясь на землю, горит серебром.
В шесть утра кудлатый больной из спокойных, Колька Антип, бойко залез на тополь и, держа в руках пассатижи, без чьей-либо помощи, проволокой прикрепил к стволу новый динамик.
— А ну давай «Камаринскую», мать твою так… — что есть мочи гаркнул Антип заведующему гаражом, исполняющему в тот день должность радиста.
И зазвучал военный марш, а за ним полились фронтовые песни. Весь потный, с листьями в волосах, с расцарапанной левой щекой, продолжая держать в зубах пассатижи, Антип слез с тополя. Он прислонился спиной к влажному от известковой побелки стволу и, вздохнув, осмотрелся. Вокруг уже собрались, слушали. Прибежавший из пищеблока однорукий сторож с растрепанной седой шевелюрой, с поблескивающей золотой серьгой в правом ухе растолкал всех.
— Родина, мать моя!.. Родимые вы мои товарищи!.. Где же вы?.. Где же вы, ой да где же вы таперича?.. — прокричал он и вдруг жутко завыл.
— Дорогой… успокойся… — стал просить его Антип.
А сторож как безумец ревел и ревел.
— Дорогой… да ты слышишь… а, слышь?.. — Антип похлопал его по щеке, вытер ему нос, поправил ворот льняной старомодной рубашки. Но тот, не успокаиваясь, ревел и ревел. Сторож опустился на колени и белой рукой, забрызганной бородавками, с жадностью обхватил ствол тополя. Клеенчатая куртка свалилась с его плеч, и все вдруг увидели тощую, с маленьким синеньким пупырчиком на конце культю. Она дергалась, точно мышь, попавшая в капкан.