Снег на Рождество

Брежнев Александр Петрович

Васька решил напильником не пользоваться, а резаком отсечь истончившиеся ребристые края рамы. Опустив на раму резак, распушил пламя по сторонам. Резак засвистел, задрожал. Васька сжал его обеими руками. Бицепсы под рубахой напряглись. Резак начинал дергаться в его руках все сильнее и сильнее. Вдруг белое пламя стало синим. Ваську затрясло, замотало. Огненный резак в любую минуту мог вырваться из рук. Пэтэушники трухнули, пропустив Максимыча, отступили назад. Трухнула и подошедшая Света. «Мама-а!» — закричала она.

— Скорее закрывай редукторы и краники на рукоятке, — закричал Максим. — В шлангах газ загорелся, в любой момент может получиться взрыв-обратка… Закрой кислород, тебе говорят, срочно сбавь пламя.

— Знаю, — горделиво прокричал Васька и от страха посинел. Вместо того, чтобы сбавить пламя, он то ли из-за своей неопытности, то ли еще от чего, наоборот, прибавил его.

Огонь заклокотал. Сил у Васьки уже не было удерживать резак, да и никто его уже не мог удержать. Выпустив резак, Васька от страха упал, затем, придя в себя, под смех и улюлюканье шоферов полез под раму, где и свалился в заполненную соляркой ремонтную яму. Однако шутки были плохи. Огненный, пышущий столбом пламени резак начало вместе со шлангами кидать из стороны в сторону. У троих пэтэушников прогорели джинсы, у одного вспыхнул ботинок. Неприятность нарастала, шипя и дергаясь, резак приближался к ремонтной яме, заполненной соляркой, в которой сидел Васька. Ему надо срочно выкарабкиваться из этой ямы и бежать от огня куда глаза глядят. А он, вытаращив глаза, сидит и зубами цокает. Если даже Васька и выпрыгнет из горячей ямы, неприятности для гаража все равно будут. Сгорят два почти новых полуразобранных КрАЗа: они стоят над этой самой ямой, и их невозможно будет быстро выкатить.

— Максимыч! — заорал благим голосом Юшка и, сорвав с кабины огнетушитель, стал заливать пеной резак. Однако пламя, наоборот, только прибавилось. Пластмассовая рукоятка резака давным-давно сгорела, и теперь уже горели шланги.

— Максимыч, обратка… обратка… — и, откинув огнетушитель в сторону, Юшка отбежал от баллонов в безопасное место. В любую минуту мог последовать взрыв. Газ загорелся в шлангах, и теперь огню до баллонов добраться сущий пустяк.

Как всегда, неизменно спокоен Максимыч. Найдя кувалду, он прижал ею бившийся в отчаянии резак и, обжигая руки, перекрыл на рукоятке кислородный краник. А затем, попросив всех отойти подальше, перочинным ножом, который всегда у него за поясом, в метре от ацетиленового баллона отсек шланг. Запахло тухлыми яйцами. Максим пальцами ощупал газовую струю и лишь после того, как он убедился, что вылетающий из баллона ацетилен не охвачен пламенем, с небрежной солидностью гаечным ключом закрыл вентиль, и газ, успокоившись, перестал выходить.

— Вот это да! — в восхищении произнес Юшка и, подойдя к Максимычу, то ли от прошедшего страха, то ли еще от чего, прошептал:

— Тебя, дурака, могло разорвать на куски. А ты без всякой боязни. Ты уж извини, конечно, но ты в рубашке родился.

Максим, поеживаясь от Юшкиных слов, хлопнул его по плечу и, увидев барахтающегося в солярке Ваську, сказал:

— Только без слез. Спокойненько вылазь и не переживай. С кем не бывает. Я ведь тоже один раз в юности глупость сделал… — и, замкнувшись на секунду, усмехнулся. — Раз меняли мы на заводе потолочные балки, как следует ребята меня с бригадиром подвесили к одной из них, и начали мы старье обрезать. Бригадир режет, и я режу. И вот от радости, что мне доверили такую работу, дорезался я до того, что перерезал основную балку, на которой мы с бригадиром висели. Грохнулись мы оба с ним на пол, а рядом, в полметре от нас, шлепнулась шестиметровая полурельсовая балка. Короче, чудом живы остались. Ох и ругали же меня все тогда, целый месяц дураком, обзывали. Обидно мне, конечно, было, но возражать не имел права, сам был во всем виноват. Видно, как и сейчас, тогда мне тоже повезло. — И, взглянув на догорающий резак, Максимыч, подув на чуть обожженные пальцы правой руки, сказал столпившимся вокруг него шоферам и пэтэушникам: — Главное — не пужаться…

— Да как там не пужаться, — не унимался Юшка. — Ведь обратка была, мог быть взрыв.

— Баллоны взорвались бы, и вместе с ними унесло бы нас, — поддержали Юшку шоферы. А старик слесарь Поликарп по кличке Дюма, его прозвали так потому, что он постоянно носил тоненькие, на французский манер завитые усики, вечно чумазый, с черными от переработанного масла-мазута и солярки пальцами-корягами, пристально, точно судебный исполнитель, посмотрел на Максима и спросил:

— А отвечать, если бы ты, конечно, жив остался, пришлось бы тебе. Какое ты имел право доверять резак практиканту-профану? Ему палку, гаечный ключ нельзя доверять, а ты резак сунул. Мало того, что он раму всю испохабил, так он чуть нас на тот свет не отправил. Юшка правильно говорит, я с ним согласен. Ты, Максим, им потакаешь. Жалеешь, как же, мол, им не доверяют, их затирают. А я, наоборот, считаю, что их избаловали. Третий год в ПТУ, а резаком не знают как пользоваться, не говоря уже о сварке. Их вообще не надо подпускать к шлангам, иначе они

к черту спалят весь гараж. Ничего, ничегошеньки из себя не представляют, а рисуются. Им бы голод сейчас, да на сушняк посадить, хлеб из лебеды с годок полопали бы да окопы по двадцать часов в сутки порыли бы, вот тогда знали бы, как играться. К любой работе, к любому делу стремились бы. А то сопли под носом не просохли, а они так раскобелились, что не подступишься к ним, они, мол, ученые… — От волнения побронзовело у слесаря Дюмы лицо. Хотел он еще что-то сказать, но на выходе споткнулся и тут же закашлялся, словно подбитый, согнулся, обхватив живот руками. Ленинградскую блокаду перенес он, а затем концлагерь, и от этого так много нахватал болячек, что еле живет, даже ходит он по земле с трудом, кое-как скребется, ползает: ему под семьдесят, но работает, боится оторваться от коллектива. Живет он один, никого у него нет, а без людей человек не человек. В коллективе его любят, лучше его никто мотор не переберет. По звуку, цоканью, клацанью, скрежету он может на слух сказать причину поломки. В диагностике редко когда ошибается, не считая, конечно, брак заводской.

У рабочих гаража почти у всех клички, есть Френчик, Становой, Бугор, а Юшку, например, зовут Сметаной, потому что волосы у него белые-белые как снег.

Слесарь, откашлявшись, бегло осмотрев всех, поежился. Кепка у него свалилась. Взгляд растекающийся, холодный. Губы сжаты. Всегда он такой, когда от души выскажется.

— Правильно отец сказал, — оживившись, зашумели пэтэушники. — Мы тоже за создание инкубаторов, где будут содержать молодежь впроголодь и, если надо, давать пинков, плюс труд по двадцать часов, без девок…

Пэтэушники засмеялись, и вместо прежнего страха на их лицах засветилась радость.

— Ну, батя, ты и развеселил. Тебе дай власть, ты мигом всю молодежь укокошишь. — И, увидев вылазившего из ямы Ваську, закричали: — В инкубатор тебя, Васька, слесарь Дюма отправляет, чтобы на голодном пайке откобелился… Эх, времена, то ли еще будет. А если будешь выступать, тебя там ремнем будут стегать. И душа у тебя там не какая-нибудь дикая будет, а сознательная, как у вола…

— Дураки. Вам бы такое, как мне! — крикнул на них Васька. И, сняв прилипшую к телу рубашку, стал выкручивать из нее солярку. Зеленовато-синяя жидкость была вонючей и жирной. Пропала Васькина одежонка, кранты и ей и туфлям фирмы «Адидас», которые он у одного преподавателя-фарцовщика купил за восемьдесят мамкиных рэ. Дышал Васька торопливо, жадно, видно, от страха все никак не мог отдышаться. Лицо заострилось. Испуг не уходил из глаз. Взгляд нервный, стреляный. Юшка принес ему робу:

— Тебе подойдет…

— Спасибо, — поблагодарил его Васька и, надев ее, стал простым, как и все рабочие. Сильно, оказывается, может менять человека роба. Не зря, видно, говорят, что в рабочей одежде сосредоточен центр мироздания.

Слесарь Дюма, подойдя к Ваське, похлопал его по плечу:

— Парень ты славный. А рабочей одеждой никогда не брезгуй, она не только кормит, она еще и воспитывает. Понял?

— Понял, — вздохнул Васька и осмотрелся. Максим Максимыч молча менял шланги. Шоферы разошлись. Один Юшка вместе с пэтэушниками стоял у рамы, которую Васька изуродовал своей яйцевой методой. Известно, кого выискивал глазами Васька, Светку. Но ее нигде не было. Убежала, видно, от такого позора.

— Да что я, злодей, — тихо, с обидой прошептал он. — Ведь всякое в жизни бывает, — и вздохнул. — Ладно, размежеванье, так размежеванье. Сама ушла. — И, застегнув на все пуговицы робу и затянув в поясе тяжелые брезентовые брюки, пошел помогать сварному.

Максим принес откуда-то новый резак и вместе с Васькой прикрепил к нему двойными хомутиками кислородный и ацетиленовый шланги.

— Если не знаешь, всегда спрашивай, — проговорил Максимыч. — Я думал, ты мастак, а ты, оказывается, элементарных вещей не знаешь: работать резаком такая чепуха, козла научи, и он будет без труда это делать. Варить — это другое дело. Здесь, кроме рук, глаза и ум прикладываются.

Васька молчит. Да и что ему говорить, если виноват.

— Ладно, забудем старое, — проверив работу резака, говорит Максимыч и опять ведет Ваську к раме. И вновь окружили их пэтэушники. Как и прежде, беззаботно и фыркая. Однако как только начал Максимыч нежно и очень аккуратно резать металл, напряглись, приутихли.

— Ишь сварной как лихо режет, точно клюкву ест, — весело сказал Юшка и, закурив, затянулся глубоко, удовлетворенно.

Через полчаса, а то и меньше Максим сделает ему раму. Маляр по кличке Френчик (его прозвали так потому, что он любит ходить на работу в гимнастерке) закрасит шов и, чуточку дав просохнуть краске, звонко крикнет Юшке: