Снохождение

mso

— А что дальше?

— Они прощес… ой… просуществовали, ну прости меня, двадцать два года. Сын Тассая Первого просто не смог больше терпеть и указал разогнать сыновей Ваала к псовым матерям. Ой…

— И почему же?

— Ты хочешь знать — почему? — зачем-то переспросила Миланэ.

— Да. Хочу.

«…на её сияние», — начертала Миланэ и бросила перо на стол.

— Потому что всякое, любое жречество самцов — дешёвое, бессильное фиглярство, бессмысленное умствование, устроение иерархий и правил там, где их помине быть не может, установка запретов, сводов, кодексов, предписаний, поощрений и наказаний да прочей ерунды, которая не придает силы, а убавляет её. Самка есть жрица, не самец; ей доступно видение, откровение, она чувствует, он — нет. «Несправедливость!», — взбунтуешься ты, и правильно сделаешь; но правильно не потому, что выскажешься о несправедливости, а правильно то, что взбунтуешь. Льву не назначено чувствовать, ему назначено действовать и брать, строить и крушить. Если самцы будут заниматься своим, если они будут воинами, предводителями и умами времени, то будут они сильны и довольны собою, да будут брать силы и удовольствие от своих самок, получая от жриц веру-откровение напрямую, без умственной шелухи. Самец-жрец жалок, слаб и беспомощен, а потому душительно желает слыть важным и властным. Но он — бессильный паяц. Он не может ответить на простой вопрос: «А что я могу?». А вот мы можем, — подняла Миланэ ладонь и встряхнула ею, словно угашая игнимару. — Это — наше. А что делали эти бессильные шуты? Я тебе скажу: братья Ваала строили всякие здания, чтобы в них вертеться среди кучи своих напыщенных церемоний, поучали всех подряд, потому что не знали ничего, обвиняли всех подряд, потому что только так могли возвыситься, желали наказывать за отступления, потому что жили среди глупых страхов, и запрещали всё подряд, потому что сами ничего не могли. Не надо никаких братьев. Нужны лишь львы-Сунги, и львицы-Сунги. Вот ты и есть сын Сунгов, и я есть Сунга, ты воин, и это есть твоё жречество-служение, и я — Ашаи, и это — моё служение. Твоё, — указала на его. — Моё, — на себя. — Твоё. Моё.

Перевела дух. Аж сама устала от речи. Эй, ай, Хайдарр, почему твоя рука скользит по колену, это ещё к чему… эй, да ещё куда-то выше? С ума сошёл! Чего ж тебе?

— В общем, лев — воин, а не… Хайдарр… Хайдарр? Погоди-погоди, что ты делаешь?

Вместо ответа он мягко и властно забрал у неё перо, мощным рывком оказался возле неё и, ухмыляясь, принялся рассматривать начертанное. Конечно, оно его интересовало не более, чем капли дождя за окном и густой туман ночи; равнодушно и отвлечённо разглядев бумагу, Хайдарр небрежно положил дощечку на стол, чтобы между ним и Миланэ больше не было преград.

«Чего он вздумал?» — спрашивала одна часть Миланэ, умная, рассудительная, сознательная и осторожная. Вторая насмешливо утверждала очевидную вещь: дразниться собою, играть с самцом можно лишь до определённой черты: он или сбежит или бросится на тебя; да, и вот ты, когда писала, бессознательно (или ещё как сознательно, дочь порочной лжи, лживого порока!) закинула левую лапу за правую, чтобы дескать была удобная опора для дощечки, расправив хвост во всю длину на кровати, отчего предстала ты перед ним в самом бесстыдном виде; а как же — он, хотя-не-хотя, а должен вцепиться во всю тебя взглядом, хорошенькую, стройную без худобы, ухоженную, умную, знающую, с загадкой Ашаи, с чуть лживо-порочной красотой Ашаи, с грацией Ашаи, пахнущую цветами и самкой. Но оставим это; что желала третья сторона души Миланэ? Третья желала вся сдаться на милость, ужаснуться до теплоты в животе и растаять в огне.

Стой, негодяй, стой, Ваалу-Миланэ не такая, ты к ней не подкрадывайся, как трус; ты, если чего и хочешь, тогда…

— Ты негодяй…

— Негодяй, — повторил за нею Хайдарр

— Негодяй, ты веришь во Ваала? — приставила ладонь к его щеке, отворачивая прочь от себя, отпихивая.

— Безусловно, — сопротивляясь её ладони, чуть угрожающе сказал он, и это могло быть как истинной правдой, так и чистой ложью.

Её внимательный, влажный взгляд. Вытянула палец с коготком, дотронулась к его носу.

— Так давай за него выпьем. Ему будет приятно.

— Выпьем, — согласился он, а рука уже с голодной жадностью обхватила всё её бедро.

Миланэ неловко взяла кружку со стола, с покорностью взглянула на то, что осталось допить и вздохнула, жарко выдохнув через рот.

— Хайдарр, я тебя предупреждаю, как… ай… как Ашаи. Убери оттуда руку, — сжала она лапы, вертя кружку так и сяк, — убери немедленно…. Ты плохой, — ещё раз несильно оттолкнула его щёку. — У нас ничего не будет. Продолжишь — возьму сирну, я могу, негодяй, я знаю. Я сказала тебе слово, дала тебе… слово…

Она вдруг закрывает глаза, прячет свой мягкий влажный взгляд при свете свечей, и начинает пить вино, улыбаясь, но не как подобает по приличиям, не как всегда, а пьёт так, как мать в утренних лучах, как пили множество львиц Андарии до неё, и будут пить впредь; это родовая память, память рода, символ плодородия и приглашение к нему; ручейки вина излились по небольшому подбородку, утекли по шее и спрятались где-то под ночной рубашкой, а некоторые, не выдержав своей тяжести, падали сверкающими каплями прямо на неё. Он внимает этим каплям, а потом дерзко приближается, обнимает за талию так, что аж перехватывает дыхание, и хватает за подбородок, сжимая, желая так утишить-усмирить. Миланэ чувствует его дыхание у себя на шее и вся замерла в ожидании… в ожидании… в цепкой хватке, в ожидании.

Так и желается с ним ещё играть-подразниться, отталкивать-приманивать его, и она даже делает слабенькое движение, словно бросаясь к столу, где сирна, но силы предают Миланэ; наконец, она закрыла глаза, прислушавшись к жаркой волне по телу оттого, как Хайдарр слизывает капли, что остались у неё на шее, на подбородке, на груди, и каждый поцелуй отзывался волной, волной-волной… я должна сдержаться, не следует, мне не надо этого, пусть он не знает, ему нельзя…

Миланэ больше не могла сдержать стона и вся растеклась-отдалась, она приняла всё, чему должно быть. Хайдарр понял и увидел это молчаливое согласие самки; он мгновенно сбросил с себя всё лишнее и прижал собою к кровати, не давая шансов на спасение, словно опасаясь, что она вдруг сбежит, сверкающе смеясь.

Чувствуя на себе сильную, приятную тяжесть льва, Миланэ обняла его, приложив ладонь к его затылку и шее, скрытых в непослушной гриве и чуть сжала их; она, Ашаи, знает, как это нравится львам, она всё знает об ощущениях тела, ведь Миланэ очень хорошо ощущает телесность и понимает её язык, это талант Миланэ, как и игнимара; да, именно поэтому Ваалу-Миланэ — одна из хороших мастериц стальсы, телесного лечения, ещё проще — массажа; одна из лучших среди целой Сидны. Дар от рождения, дар от матери, дар рода, а потому она никогда им не гордилась, даже втайне, как например, игнимарой — принимала этот дар, как есть… Как есть, как есть… Я принимаю тебя, Хайдарр, я принимаю, я принимаю. Ты возьми меня, возьми-возьми, ай да зачем всё разорвал, плохой, для тебя ведь подняла руки, сдалась, чтоб снял прочь, а ты вон какой алчный-нетерпеливый, мой негодяй, возьми меня, да, мой лев, вот так.

========== Глава IX ==========

Глава IX

Сад, превосходный, изумительный сад есть у них дома, в Стаймлау, среди лесов-степей Андарии; Миланэ тосковала за многим, когда пришлось уехать в дисципларий (всего лишь в маленьких, юных, сияющих светом солнца двенадцать лет!) — и за матерью, и за сестрой, и за соседями, за молчаливым отцом, но более всего — за их большим, красивым садом. Нет, конечно, её отпускали домой, и надолго, но Миланэ как-то мало могла поймать ту самую пору во Время Всхода… Во Время Всхода там завсегда распускаются цветы абрикосов и вишен, яблонь и грушевых деревьев, и даже есть одно апельсиновое деревцо — некогда отец где-то достал, посадил, но оно прижилось плохо; точнее, взрастало, но плоды дарило кислые, как лимон; но пахло чудесно, и цветы были изумительны; вот сейчас она ходит и глядит на эти цветы, бесцельно трогая их. Вдруг подумалось: отчего я могу достать цветы рукой: то ли я так высока, то ли дерево стало меньше? И почему столь бесцветно-серое небо надо мною? Почему, почему, поч… ах… знаю… знаю. Понимаю.

Ваалу-Миланэ-Белсарра осозналась, пришла в себя, поняла своё место и свой сон; она — во сне. И тут же, легонько, медленно и плавно, даже без шума, она проснулась-выкатилась, миновав этот соннотрудный переход от забытья сна к яви, и просто поняла: я лежу с открытыми глазами и гляжу на странные узоры скатерти небольшого столика.

Тёмно-синие потёки и пятна на самой скатерти; для верности потрогала их пальцем, ощутила неприятную липкость. Вздохнула. Чернильница свалилась на пол, пролилось всё содержимое. Ужасно. Такие пятна извести невозможно.