Снохождение
Шрифт:
Перевернули чернильницу. О небо, когда успели, когда ж это было? Ваал знает.
Осторожно начала подниматься, но вняла: не всё так просто — Хайдарр, глубоко сопя, спал у стенки и обнимал её большой своей лапищей, не давая свободы. Пришлось легонько извернуться, ускользнуть и тихо уложить его руку на постель.
Миланэ села на постели, тихо и неслышно, протерла глаза пальцами и потянулась вверх. Сладко зевнула, взмахнула кончиком хвоста, осмотрелась. О предки-предки, да здесь всё ещё хуже, чем с чернильницей.
Встала, прошлась по комнате. Утром она всегда растягивается, Ашаи невольно вставать с постели просто так, но сейчас не время. Выглянула в окно: не ранее, но ещё не позднее утро; птицы поют; кто-то ходит по внутреннему двору; кто-то сидит на поваленном дереве, которое здесь лежит, верно, невесть сколько лет; на небе — ни облачка. Рассмотрела свечи на подсвечниках. Они не были затушены, а потому совершенно выгорели; судя по всему, горели почти всю ночь. Завернувшись во вчерашнюю белую ткань, Миланэ приготовила для мытья всё то же, что и вчера. Зачем-то открыла ключом ящик стола, посмотрела, всё ли на месте. Кошель есть, сирна есть, стамп есть, кольцо… кольцо не снимала, оно на пальце.
В балинее поймала на себе взгляд львицы-купчихи, той самой, что попутчица. Они с дочерью — Миланэ увидела, когда шла мыться — спали в соседней комнате. Миланэ, даже не глядя на неё, чуяла эту смесь смутных чувств: смущение от того, что пришлось дочери объяснять эти нетяжёлые нравы Ашаи-Китрах, коим нельзя идти замуж, гнев за нарушение приличий, зависть к молодости, досаду оттого, что пришлось заснуть позже. Но как только дисциплара-Ашаи ответила взглядом, та поспешила отвернуться, а потом и ушла.
Вытершись почти досуха, Миланэ вернулась в комнату.
Хайдарр то ли уже не спал, то ли проснулся от её входа.
Поглядев на него искоса, с гордостью и неприступностью, она начала натирать кисти смесью масел, прихорашиваться, хотя и сделала это ещё раньше, в балинее; в профиль, легонько покачивая хвостом, мастерски притворяясь, будто полностью занята уходом за собой.
Пусть первый говорит; это дело львов — идти вперёд.
Хайдарр долго наблюдал за нею с сонной, блаженной улыбкой, не желая отрывать от неё взгляда.
— Красиво утра, — наконец, молвил. Подумав, добавил милое ему имя: — Миланэ.
Она продолжала охорашиваться, не удостаивая его взглядом.
— Ты забыл, как должно обращаться к Ашаи? — стряхнула ещё масла на ладонь.
— Извини, Ваалу-Миланэ, — ответил, нисколько не удивившись её холодненькому тону, ничему не смутившись. Потом Хайдарр немного привстал, опершись на локоть; заметив потёки чернил, с кислым удивлением начал разглядывать этот весь беспорядок. Зевнув, проурчал и дальше откинулся на кровать.
Миланэ взяла ночную рубашку, которая, как в плохих анекдотах, висела прямо на верхушке шкафа; она, признаться, заметила только сейчас. Хайдарр-лев, получается, мало того, что разорвал её, так ещё отшвырнул. Взяв её на коготь указательного пальца, Миланэ встала перед ним; левой же рукой она вопросительно-грозно взялась за талию; вес тела — на правую лапу, хвост кончиком вверх, подбородочек чуть вздёрни. Осанка, храни осанку.
— Глянь, как ты всё напортил, — укорительно потрясла ночнушкой на весу, а потом и указала ею на чернильный беспорядок у кровати.
Поскольку Хайдарр вовсе не впечатлился, а продолжал улыбаться и тихо любоваться её нестрашным гневом, то она показала ему ночную рубашку во всей красе:
— О кровь моя, это уже не ушьёшь, — вздохнула. — Всё уж.
Бросила ночнушку прямо в него, но несильно, без злости.
Он её поймал и осторожно уложил возле на кровать. Потом что-то себе задумал и начал пристально рассматривать, словно сам собрался ушивать.
— Что с вас возьмёшь, львищ, — взмахнула ладонью.
Она решила потянуться вверх, сцепив пальцы, а потом уж начать неспешно одеваться и приводить себя в подобающий вид. Но предательский узел длинной балинейной ткани, завязанный подмышкой, вдруг прямо сейчас решил развязаться. С тихим шуршанием длинная, белая и чуть мокрая ткань бессильно сползла вниз, а Миланэ так и замерла, осталась стоять, глядя на него, подняв руки прямо над собою, ладонь-в-ладонь, как удивительная жрица неведомого неба.
Внезапно вонзилась одна мысль в сознание; Миланэ заметила, что в последнее время это с нею бывает необычно часто: на ум приходят необычные ассоциации, странные умозаключения, необычные сочетания образов, вспыхивают странные, давно забытые памятью искры, словно бы в её теле думала не только она, а ещё некто, словно в ней жила другая Миланэ, либо часть её души, тайная и молчаливая, решалась вдруг заговорить. Подумала она о том, что однажды, будучи ещё сталлой, пере самым Совершеннолетием, ей приснилась львица, вся белая в белом мире, оставляющая алые следы: пламенная, свободная от одежд, такая-как-есть, она устремлялась ввысь, склонив голову, но воздев руки к небу. Это был сон, просто сон, но он очень запомнился Миланэ ощущением вечной связи с чем-то давним, глубоким, неизбывным. Она поняла, что для неё нет иного выбора, кроме как последовать этому образу; бесконечная череда уверенных, сильных знаков вела её сквозь вчерашний день до сегодняшнего утра, и жизнь была странно схожей на сон, а сны — на реальность. Дочь Сидны даже перестала удивляться совпадениям, словно так и должно быть. Да что означали все эти совпадения, штрихи судьбы, полутона — сказать было невозможно; не могла Миланэ собрать их в единый, верный смысл, да и не особо хотелось.
Но что делал Хайдарр?
Понятно, он не спешил приходить на помощь, не слишком желая раздумывать, нужна она Миланэ или нет. Хорошо он внял, что Миланэ это неудобно и непросто — взять да торопливо согнуться, чтобы поднять балинейную ткань; а медленно и с достоинством — не получится.
— Хайдарр, — обратилась к нему, ничего не меняя.
— Да?
Она ничего не ответила, лишь посмотрела вниз, на опавшую ткань. Потом — с укором — на него. Чуть вздёрнула бровью и мотнулся кончик хвоста, мол, чего ждёшь, помоги мне, попавшей в беду.
Эта серьёзность в её облике вдруг толкнула игривые и довольные мысли Хайдарра в неожиданную сторону; пришло нестройное понимание, что Миланэ преследует некие цель и смысл, совершенно тайные для него; здесь была не только и не столько сиюминутная страсть и одноночное одиночество львицы, но нечто большее, что подвигло её сплести вокруг него эти сладкие тени Ашаи. Хайдарр, хоть и был гордым львом, но не мог поверить, что все эти предвечерние разговоры, вечерние игры, ночные страсти и укусы (да, она укусила его несколько раз) и этот бездвижный танец вершатся для него одного. Это наполнило одновременно и лёгкой грустью, и странным довольством оттого, что именно стал участником этого неизвестного, странно-страстного представления.