Собрание сочинений в 10 томах. Том 6. Сны фараона
Шрифт:
Авентира шестнадцатая
Белиндаба, Южная Африка
И сказал Властелин Кришна на поле битвы Курук-шетра:
«Не было времени, когда бы не существовал я, ты или все эти цари, и в будущем мы никогда не прекратим своего существования. Для души не существует ни рождения, ни смерти. Она никогда не возникала, она никогда не исчезнет. Она нерожденная, вечная, неумирающая, изначальная. Она не знает погибели, когда погибает тело».
И стали эти слова Властелина единственным источником утешения для лучника Арджуны, готового сеять смерть на поле битвы.
Ананда Мунилана ощутил присутствие Властелина и затрепетала атма — его душа — от всепоглощающего счастья, и параматма — его сверхдуша, как
И был этот неиссякаемый свет проявлением Бхагавана, и радость эта неисчерпаемая, как море, была его проявлением. Испытав такое хотя бы однажды, человек никогда не сойдет с истинного пути. Он сохранит величавое спокойствие перед лицом тягчайших бедствий, и никакие соблазны материального мира не возмутят его чистый ум, осознавший свою самость, в себе самом нашедший источник счастья.
«Поистине, это и есть настоящая свобода от всех страданий, возникающих от соприкосновения с материей», — говорит «Бхагават-гита», «Песня Господня», устами Властелина.
Ананда Мунилана был свободен. Сидя, вывернув пятки поверх колен, на шкуре лесной кошки, он не испытывал вожделений, и боль заживающих ран, смиренная усилием духа, больше не отвлекала его сознания. Только власть кармы, а это долг, которому подчиняются даже боги, могла заставить его возвратиться в тело, неподвижно застывшее возле опутанной проводами кровати. Оставленное за окнами и дверями, в тесной комнатке, замкнутой на сто замков, оно отдалялось от воспарившего сгустка энергии, как отдаляется берег от уходящего корабля.
«От меня исходит память, знание и забвение», — освобожденная сверхдуша хранила Осознание долга, ибо что есть память, как не накопленный долг? И, прежде чем вознестись в заоблачный простор, Ананда Мунилана, вернее вечная сущность, сменившая множество тел и имен прежде чем осознать свое совершенство в гибком, но бренном теле йога, нареченного Анандой, проникла в палату зомби. Сродни радиоволне, она наполняла пространство, была здесь и там, везде и нигде.
Человек, темный, как поджаренные кофейные зерна, слегка тронутые лиловой пыльцой, уподобился упавшему дереву. Живительные соки еще бродили в его сердцевине, но не могли напитать увядающую листву. Все чувства, кроме слуха, были мертвы, и только ушные раковины, чуть розоватые по краям, связывали ментальное тело с миром материи. Скованное неподвижной оболочкой, оно страдало и жаждало выхода, целиком обратившись в память и слух.
Ананда читал эту память. Имя живого кадавра было Туссен Фосиён. Его неразвитая атма напоминала почку на ветке, что озябла в гималайских снегах. Ее питали нечистые вожделения и низкие страсти. Человек, которого звали теперь Туссен Фосиён, запятнал себя кровью и предательством. Он шпионил за друзьями, был нечист на руку и грязен в любовном общении. В этой жизни и в жизни будущей таким не дано познать сокровища сверхдуши. Аура, тусклая и сморщенная, как подгнивший плод манго, предрекала скорое воплощение в похотливого петушка. Ему не дадут подрасти, но заживо растерзают, дабы ублажить ненасытных духов земли.
Ананда был здесь и нигде. Здесь он видел запрокинутую, наголо обритую голову в металлических обручах и проводах, челюсть, застывшую в мертвой ухмылке, и каждый торчащий в ней зуб — одетые в золото и здоровые, но испорченные кокой и табаком. В провале отверстого рта булькала какая-то трубка и множество других трубок и разноцветных шнуров, соединенных с железными ящиками, пружинными завитками тянулись к рукам и ногам. Они ловили малейшие биения и токи, но не могли вдохнуть жизнь в мертвую оболочку. И не могли дать истинного знания людям в зеленых халатах, одержимым алчной погоней за знанием материального мира. Но третий всевидящий глаз, открываемый просветленному его параматмой, проницал лабиринты вечности, ее тайные переходы, ведущие во все времена.
Тусен
Селестен, жрец религии воду, с коим Фосиён поддерживал дружбу, объяснил, как проехать к месту ночной церемонии. Если бы не обещанная ему сладкая девочка двенадцати лет, почтенный дантист, а именно это ремесло приносило Фосиёну легальный доход, ни за какие деньги не согласился бы отправиться в столь опасное место. Но Селестен так смачно описал достоинства живого товара, что не хватило сил устоять. Сначала Фосиён попробует девку сам, а после перепродаст ее выгодному клиенту.
Когда, исколесив полпредместья, он все же добрался до заброшенной плантации ананасов, празднество было в самом разгаре. На вытоптанной площадке перед длинным, крытым пальмовыми листьями навесом, где прежде очищали плоды и выжимали сок, тряслись в экстатической пляске человек сорок, если не больше. Преобладали женщины. Тучные, с выпирающими ягодицами, они раскачивались, тряся тяжелыми отвисшими грудями, под рокот барабанов. Переступая босыми пятками, на полшага то в одну, то в другую сторону, они оставались на месте, но барабанный бой, пронизанный звериным завыванием флейты, понуждал их сгибаться и распрямляться, резко выбрасывая живот. Порой кто-нибудь из танцоров спотыкался и, взрыхлив кирпичную пыль, со стоном припадал к земле.
Застывшие шальные улыбки блуждали на мокрых лицах, устремленных к восходящей Луне. Ища глазами Селестена, Фосиён успел разглядеть в середине беснующегося круга пять или шесть молоденьких девушек, почти детей. Мужчин было всего трое: парень в армейской рубахе, однорукий разносчик газет и тощий седой старик. Стоя на коленях в чем мать родила, он истово тряс сомкнутыми у подбородка ладонями, словно жаждал испить лунный свет. Кто рыдал в припадке сумасшедшего счастья, кто катался в блаженной истерике, суча ногами или, залившись птичьим клекотом, свивался в комок. Каждый был сам по себе, но накал страсти всех сбивал в единую стаю — мужчин и женщин, старух и детей. Спящий в тайниках души древний зверь вырвался наружу и заплясал под хриплые вопли флейты, и завыл на волшебный диск, достигший высшей силы и совершенства, и затрясся в ритме, нагонявшем неистовую волну.
Селестен, казалось, не принимал участия в непотребном действе. Сидя на корточках у костра, он подбрасывал в пылающие уголья кусочки смолистой коры и окаменевших кореньев, источавшие пряный удушливый дым. Растекаясь пеленою тумана, неся запах мускуса и жижи болот, колдовские курения навевали любострастные образы и кошмарные виденья.
Освещенные смоляными факелами музыканты, с такими же потными лицами и безумными, отсутствующими взглядами, доводили напряжение до крайней точки. Их руки, казалось, прилипли к барабанам, намертво зажатым между колен. Дрожь натянутой кожи передавалась костям, и они гудели, как трубы, и от чресл по стволу позвоночника поднимался удушливый жар, разливаясь по всему телу. И горели тамтамы в ладонях возвратным огнем, вспоминая забытые сны Нгоро-Нгоро. И мрачные призраки дождевых африканских лесов оживали в кипящей крови, и бледные тени саванн, и чудища черных зачумленных вод выходили наружу.