Собрание сочинений. Т. 3. Буря
Шрифт:
Уже несколько дней Мару разыскивал по телефону Саусум. Газета начала печатать серию очерков об известных деятелях культуры и искусства. Очерк о Маре Павулан был уже написан, но в редакции не было ее фотографии.
— Загляните, пожалуйста, к нам в редакцию, — уговаривал он ее. — Мы вас сфотографируем, а заодно и познакомим со статьей. Может быть, там надо кое-что изменить? Мои борзописцы иногда такую чушь наплетут…
Мара пришла в редакцию в самое горячее время. Было очень шумно: звонили телефоны; взад-вперед бегали мальчишки-рассыльные с гранками очередного номера; заведующие отделами, заткнув уши, в последний раз перечитывали набранные статьи и придумывали заголовки. Все нити стягивались в кабинете Саусума: он был одним из заместителей ответственного редактора. Отсюда же неслись по всем направлениям распоряжения. Одних они успокаивали, других возбуждали еще больше.
Содержание газеты изменилось, а стиль работы остался прежним. Это доставляло большие трудности редакторам и сотрудникам.
— Ну, скажите, пожалуйста, кто сейчас станет читать о выращивании лука в комнатных условиях? — кричал Саусум сотруднику сельскохозяйственного отдела. — Неужели вы не могли найти ничего более интересного? Что-нибудь о машинно-тракторных станциях, об агротехнике, о доярке, которая добилась удоя в четыре тысячи литров… Думать, черт возьми, надо! Каждая статья должна быть актуальной и сочной.
Это было главным несчастьем сотрудников газеты: они никак не могли ответить в одно и то же время требованиям актуальности и сочности. Если статья была актуальной и соответствовала требованиям момента, то получалась сухой, как протокол. Наоборот, статья, в которую журналист вкладывал всю душу и все свое профессиональное умение, оказывалась неактуальной. Подумать только — уголовную хронику перенесли на последнюю полосу; о мелких воришках, дебоширах и хулиганах, специалистах по подложным векселям и пьяницах, вываливавшихся из извозчичьих пролеток, больше не писали; помолвки и золотые свадьбы перестали пользоваться вниманием читателей. Как работать бедному газетчику, который весь свой век гонялся за сенсациями, а теперь должен осмысливать действительность, ловить в пестром потоке событий самые существенные факты, характеризующие направление народной жизни? До сих пор уважением пользовались только типичные выразители идеалов буржуазного общества: предприимчивые люди, сумевшие обеспечить себе тепленькое местечко, ловкие дельцы, всевозможными махинациями стяжавшие себе богатство, обеспеченный, сытый и довольный собою мещанин, которого после смерти провожали на кладбище с оркестром пожарной команды, филантропы, экстравагантные дамы в парижских туалетах. Это наследство тяжелым грузом висело на шее воспитанного буржуазной прессой журналиста. Он не мог освободиться от него и чувствовал себя как слепой среди бурлящего потока. Он затвердил несколько прогрессивных фраз, определений и выпаливал их кстати и некстати. Не в силах схватить глубокий смысл происходящих событий, политически почти неграмотный, он мог только вылавливать случайные факты; вместо ядра он преподносил народу только свое упрощенное и искаженное представление о скорлупе. Все получалось банально, шаблонно, дешево.
Сидя в кабинете Саусума, Мара стала невольной свидетельницей мук рождения очередного номера.
— Вы меня простите, — каждую минуту извинялся Саусум. — Я сейчас…
Он отдавал распоряжения, раскритиковал одну статью, забраковал другую, заставил сократить третью, прикидывал, рассчитывал и, наконец, вздохнул с облегчением, как пахарь после последней борозды вспаханного им поля.
— Ну, кажется, все… Еще один номер уйдет в народ. Как дела в театре, товарищ Павулан? Когда обрадуете нас новой ролью? Что скажете об этом очерке, не наврали ли чего? Хотя Яундалдер очень осторожно обращается с фактами.
— Слишком захвалил, — сказала Мара. — Приписал мне чуть ли не все таланты, какие только есть на свете. Кое-что, по-моему, надо вычеркнуть.
— Нельзя, дорогая, ведь это очерк. Здесь все построено на акцентах, а что же получится, если мы их отбросим? Когда вы выходите на сцену, вы ведь тоже подчеркиваете гримом характерные черты персонажа, чтобы их могли схватить на расстоянии. Между читателем и выведенным в очерке лицом тоже существует дистанция, и если мы не подчеркнем ваше характерное и личное, читатель не получит нужного и подлинного представления о вас. Вы уж предоставьте это нам, мы в этих вещах напрактиковались.
— Но читатель-то сразу увидит, что это грим, — возразила Мара.
— Ну и что же? Для чего вообще существует грим? — Прамниек, — обратился он к вошедшему художнику, — скажи, чем отличается картина от фотографии?
— Картина облагораживает действительность, — ответил, не задумываясь, Прамниек. — В картине все предметы размещены гармоничнее и пропорциональнее, чем в природе. Поэтому картина доставляет нам большее эстетическое наслаждение, чем самая лучшая цветная фотография.
— Слышали? — кивнул Маре Саусум.
— Боюсь, что этот самый принцип и мешает вам делать хорошую газету.
— Почему же? — удивился Саусум.
Прамниек бесцеремонно положил портфель и шляпу на стол Саусума, сел и сразу занялся своей трубкой.
— Вы избегаете действительности, она вам кажется недостаточно гармоничной. Вы встали в стороне от современности, вы только издали, из кабинетов, наблюдаете ее и изображаете вещи соответственно своему вкусу. Я думаю, что явления жизни, их смысл нельзя изображать, пользуясь гримом.
— Гм… об этом можно спорить без конца, — сказал Саусум. — Я показываю как истину то, во что я верю, что я понял и принял. Если я когда-нибудь восприму ее иначе, то и покажу ту истину по-иному. Прамниек, разве это не верно? Ведь ты это тоже пережил. Когда-то в твоих картинах преобладали весенние голубовато-розовые тона. Потом они стали темнее и серее. Недавно в твои полотна ворвался красный цвет, и я даже думал, что он останется там навсегда. Но в последнее время снова начинают расцветать на них какие-то иные тона, не такие яркие, более кроткие, мирные, тихие. Человек живет и учится. Ничто не стоит на одном месте.
Пришел фотограф сказать, что все готово. Мара попрощалась с Саусумом и ушла в фотостудию.
— Как обстоит дело со статьей о социалистическом реализме в живописи? — спросил Саусум. — Знаешь, с каким нетерпением ожидает ее весь художественный мир?
— Не так это легко, — проворчал Прамниек. — Пересказывать чужие статьи не хочется, а чтобы сказать свое слово — одного желания мало. Надо прочесть и продумать высказывания Ленина о советской культуре, надо знать почти все, что об этом писали советские искусствоведы и критики. Легче нарисовать картину, чем написать об этом.
— Легче жить, чем анализировать жизнь… — добавил Саусум.
— Поэтому-то нам так часто и не везет. Хочется сделать хорошо, а выходит просто неверно. Только начнешь философствовать по-своему, смотришь — заехал в лужу. Этот старик Маркс прямо беспощаден в своей логике. Как только отступишь от нее, сразу наталкиваешься на тысячи противоречий. Нет никакой возможности ни опровергнуть его, ни исправить. Прямо поразительно, как материалистическая философия сумела охватить все области, все явления жизни. Ею можно измерить все.