Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»
Шрифт:
Я не стану разбирать по косточкам эту драму, скажу только, что ее следовало бы переделать какому-нибудь высокоодаренному писателю. На примере г-на Сарду мы видим, что для драматурга недостаточно обладать ловкостью, — при подходе к известным сюжетам необходима творческая мощь. Быть может, некоторые найдут, что в этой пьесе г-н Сарду не на высоте как драматург, но они будут, безусловно, неправы. Познакомившись поближе с драмой, они убедятся, что первый акт прекрасен, что автор очень искусно уравновешивает эпизоды, развертывает сцены и с поразительной осторожностью обходит подводные камни. Но именно в этом его слабость. Представьте себе писателя с другим темпераментом, который пошел бы напролом, и вы будете вправе ожидать захватывающей драмы; возможно, она произведет тяжелое впечатление, зато откроется новая страница в нашей драматургии. Повторяю,
Всяк сверчок знай свой шесток. Г-н Сарду великий мастер забавлять, и только. Он пишет с воодушевлением, его пьесы весьма динамичны, у него замечательное сценическое чутье, он прекрасно ловит момент и, подобно мелкому журналисту, отмечает нелепости современной жизни. Но он не способен самостоятельно мыслить, он плохо пишет и не в силах создать значительное, долговечное произведение. Он из кожи лезет вон, пытаясь в «Даниэле Роша» разрешить серьезные жизненные проблемы. Его атеист — это кукла, которая лепечет газетным языком; у г-на Сарду идут гуськом шуточки, заимствованные из реакционных листков, и он воображает, что ему удалось воплотить образ современного скептика, опирающегося на всю совокупность научных истин. Но до чего это мелко! Прием, который был еще терпим в «Каракулях», оскорбителен в «Даниэле Роша»! Когда г-н Сарду ставил своего «Рабага», он был полон задорного и, пожалуй, бестолкового воодушевления, он забавлял; а теперь он наводит нестерпимую скуку, испытываешь раздражение, глядя, как он вертится, словно белка в колесе, вокруг проблемы, которую до невозможности сузил.
Пустота, скука — вот какое впечатление оставляет новая комедия. Это пошлая пьеса, претендующая на значительность. Потуги автора так и бьют в глаза, хотя некоторые акты не лишены известного размаха. Но не слышно живого человеческого голоса, мучительный вопрос, обсуждаемый в пьесе, ничуть нас не захватывает. Все разговоры да разговоры. Постоянно видишь трех персонажей, которые без конца толкуют об атеизме и деизме. Всякий раз вопрос ставится по-новому, но рассуждения все одни и те же. На протяжении трех сцен Даниэль и Лия топчутся на месте, ни на шаг не подвигаясь вперед! Борьба принимает комический характер: «Пойдем в храм!» — «Нет, не пойду!» — и этот злополучный храм вызывает смех. Прибавьте к этому отвратительный стиль, небрежность языка и вместе с тем напыщенность, полное неумение писать. Словом, «Даниэль Роша» ярко доказывает творческую несостоятельность автора.
Повторяю, меня не слишком интересуют религиозные и политические взгляды г-на Сарду. Я даже нахожу, что он чересчур робок и щадит своего Даниэля, опасаясь задеть республиканцев. Пьеса стала бы если не лучше, то гораздо убедительнее, если бы он пожертвовал Даниэлем и тот уступил бы Лии. Все это лишний раз доказывает, что ловкость не всегда обеспечивает успех. Но я с удовлетворением должен отметить, что г-н Сарду не пожелал угодить всем и каждому, не захотел, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, — ему, ко-вечно, было бы досадно, если б он пошел на компромисс. Мне нравится, что в пьесе нет решающих выводов, там просто показан полный и окончательный разрыв между мужчиной и женщиной из-за идеи бога. Мне думается, г-н Сарду недооценивает трагизма этой ситуации, и я не стану допытываться, кто прав, Даниэль или Лия. Сохраняя объективность, поставив проблему и не решая ее, можно было бы написать превосходную пьесу. Почему же, черт возьми, г-н Сарду испортил такой великолепный сюжет своими фиоритурами? Автору не удалось показать борьбу любви и веры. Тут нужна была другая хватка. Многие говорили, что ни Лия, ни Даниэль ни разу не проявили подлинной страсти. Убедившись, что они не любят друг друга, зрители охладели к их судьбе. Необходимо было показать, что, несмотря на борьбу идей, они пламенно любят друг друга. Но как раз это и не удалось автору.
После «Буржуа из Понт-Арси», где так неудачно изображена провинциальная жизнь, я осмелился сказать, что не ценю г-на Сарду как писателя, и это очень рассердило его. Он умеет нас забавлять, он один из самых ловких и энергичных драматургов нашего времени, но его не назовешь мыслителем и он плохой стилист. Его слава разлетится как дым. Повторяю: и после
Удивительна судьба некоторых пьес. Были все основания думать, что драма «Изгнанники» пойдет с огромным успехом. Это инсценировка романа «Татьяна», написанного русским князем Любомирским и битком набитого приключениями; публика проглатывала его кусок за куском в фельетонах. Отцом этой драмы был г-н Эжен Ню, а крестным отцом — знаменитость, сам г-н Викторьен Сарду. Дирекция театра Порт-Сен-Мартен не жалела расходов на декорации, на костюмы, даже покупала живых зверей. Но, несмотря на пышность постановки, несмотря на дарование авторов и материальные издержки, «Изгнанники» чуть было не провалились на премьере.
Какой урок для профессионалов-драматургов и директоров, которых почему-то считают непогрешимыми! После неудачи, постигшей «Изгнанников», надо смириться и признать, что, когда речь идет о театре, даже самые искусные мастера не могут быть уверены, в успехе. Один даровитый драматург, за которым числится добрая сотня поставленных пьес, однажды мне сказал: «Успех в театре — это та же лотерея». Глубокая и верная мысль! Только после премьеры можно выяснить, чем обусловлен успех или провал пьесы.
Почему «Изгнанники» почти не имели успеха? Тут целый ряд причин, которые я постараюсь выяснить. У каждой драмы своя история, но это, конечно, весьма сложный случай.
Вот в нескольких словах содержание пьесы. Некий Шельм, начальник полиции, сын отпущенного на волю крепостного, любит Надежду, сестру молодого офицера, графа Владимира Канина. Но Надежда — невеста французского дворянина Макса де Люсьера. Знатные господа выставили Шельма за дверь, он раздавлен их презрением, у него вспыхивает дикая ненависть, и он клянется им отомстить. Сначала он впутывает Владимира и Макса в заговор, потом, сослав их без суда в Сибирь, отправляется туда в качестве «ревизора» и там продолжает их преследовать. Интрига запутывается. Бесчестным путем Шельм вырывает у Надежды согласие выйти за него замуж. Он и женится на ней, но вот происходит восстание, Владимир и Макс с кучкой товарищей отбивают у него девушку. И тут же сами попадаются ему в руки; он хочет их расстрелять, но некий князь Петр освобождает их. Шельм принимает яд, все кончается благополучно.
Прежде всего, мне думается, автор сделал ошибку, избрав героем негодяя. Обычно в драме, написанной по всем правилам, предатель остается на заднем плане. Он необходим, ибо в финале должна восторжествовать добродетель, но он никак не должен заслонять собой других персонажей. Шельм явно занимает слишком много места. Симпатичный француз Макс де Люсьер и нежная голубка Надежда еле заметны в его тени.
И какой это странный негодяй! Право, было бы очень занятно изучить тип негодяя в драматургии. Театральный злодей, согласно правилам драматургии, должен быть совершенно монолитным, без всяких оттенков. Негодяй — это негодяй, и только; он не должен иметь ничего человеческого. С той минуты, как он появляется на сцене, и до конца развязки, когда он получает по заслугам, в минуты торжества и в часы поражений у него все тот же злобный взгляд, он охвачен все той же страстью к преступлению. Это набитое соломой пугало, чудовище, жаждущее крови; при его имени ребятишки дрожат в своих кроватках.
Таков уж принятый шаблон, и публика готова вынести любые зверства, лишь бы злодей был марионеткой. Брат, замысливший убить брата; любовник, отравивший целую семью, чтобы завладеть любимой; сановник, который преследует девушку, домогаясь ее согласия на брак, — таковы традиционные театральные злодеи. Злодей — это своего рода аргумент в пользу добродетели, которую надо представить в выгодном свете. Палач необходим, ибо без него мы не услышим рыданий жертвы. Палач стал манекеном, на который чувствительная публика обрушивает проклятия.
Но если вы вздумаете показать живого злодея, получится другая картина! Покажите, что злодей все-таки человек, а не вырубленная топором фигура, изобразите его то добрым малым, то дьявольски жестоким, придайте его характеру сложность и гибкость, и тотчас же всем станет противно, вас спросят, в какой клоаке вы подобрали этого грязного проходимца, и к вашей пьесе отнесутся с крайней брезгливостью. Театральный злодей не реальная фигура, а отвлеченный образ, необходимый в механизме драмы. В феериях еще более упрощенно: там выводятся добрый гений и злой гений, воплощающие борьбу добра и зла в человеческой жизни.