Собрание сочинений
Шрифт:
Чарлз распахнул глазищи, показывая, что угрозы сестры он услышал, но в целом отнюдь не встревожился. Потом снова закрыл глаза и щеки от сиденья не оторвал.
Я заметил, что ему, возможно, стоило бы припасти это — я имел в виду «бронксский привет», — до тех пор, когда полностью унаследует титул. Если у него он тоже имеется, то есть.
Эсме оделила меня долгим и слегка критичным взглядом.
— У вас сухой юмор, не так ли? — сказала она с легкой тоской. — Отец утверждал, что у меня никакого чувства юмора нет. Что я не приспособлена к жизни, поскольку у меня
Не сводя с нее глаз, я закурил и ответил, что, по-моему, чувство юмора в настоящих передрягах бесполезно.
— Отец утверждал, что полезно.
То было скорее кредо, чем опровержение, поэтому я быстро сменил лошадей. Кивнул и сказал, что отец ее, вероятно, смотрел вдаль, а я так далеко не заглядываю (что бы этони значило).
— Чарлз скучает по нему до чрезвычайности, — через секунду произнесла Эсме. — Он был чрезвычайно милый человек. И до крайности привлекательный внешне к тому же. Не то чтобы внешность много значила, но все же. У него был сугубо проницательный взгляд — для человека, по существованию своему доброго.
Я кивнул. И сказал, что, насколько я понимаю, отец ее обладал довольно необычайным словарным запасом.
— О да — вполне, — ответила Эсме. — Он был архивариус — любитель, разумеется.
В этот миг я почувствовал, как мне по плечу назойливо стучат — почти колотят — справа. Я повернулся к Чарлзу. На стуле он сидел уже, в общем, приемлемо, только ногу подогнул под себя.
— Что одна стена сказала другой? — пронзительно спросил он. — Это загадка!
Я задумчиво возвел глаза к потолку и вслух повторил вопрос. Затем ошеломленно глянул на Чарлза и объявил, что сдаюсь.
— До встречи на углу! — на пределе громкости последовала соль шутки.
Сильнее всего развеселила она самого Чарлза. Показалась ему невыносимо смешной.
Эсме даже пришлось обойти стол и постучать его по спине, будто он поперхнулся.
— Ну-ка перестань, — сказала она. Затем вернулась на место. — Он задает эту загадку всем, с кем знакомится, и всякий раз у него припадок. Обычно у него еще слюни текут, когда он смеется. Ну-ка перестань, пожалуйста.
— Но это одна из лучших загадок, которые я слыхал, — сказал я, наблюдая за Чарлзом, который очень медленно приходил в себя. В ответ на такой комплимент он съехал по сиденью значительно ниже и снова до самых глаз прикрыл лицо краем скатерти. Затем взглянул на меня поверх края этими своими глазищами, и в них постепенно гасло веселье и разгоралась гордость человека, у которого в запасе есть стоящая загадка-другая.
— Могу я поинтересоваться, кем вы работали до того, как поступили в армию? — спросила меня Эсме.
Я ответил, что вообще не работал — за год до этого я только выпустился из колледжа, но мне хотелось бы считать, что я профессионально пишу рассказы.
Эсме учтиво кивнула.
— Публиковались? — спросила она.
Вопрос был знакомый и неизменно болезненный — я никогда не отвечал на него по счету раз-два-три. Я начал объяснять, что большинство американских редакторов — это кучка…
— Мой отец писал прекрасно, —
Я ответил, что это очень хорошее дело. И как раз взглянул на эти ее огромные наручные часы, похожие на хронограф. Спросил, не отцовские ли.
Эсме церемонно взглянула на запястье.
— Да, его, — ответила она. — Он их мне вручил перед тем, как нас с Чарлзом эвакуировали. — Смутившись, убрала руки со стола. — В чистом виде памятка о нем, разумеется. — Она направила разговор в другое русло: — Я была бы до крайности польщена, если бы вы когда-нибудь написали рассказ исключительно для меня. Я читаю запоем.
Я ответил, что напишу обязательно, если сумею. И сказал, что вообще-то не ужас как плодовит.
— А там и не надо ужас как плодовитого! Лишь бы не был детским и глупым. — Она подумала. — Я предпочитаю рассказы о скверне.
— О чем? — переспросил я, склонившись к ней.
— О скверне. Меня до крайности интересует скверна.
Я собрался было выспросить ее подробнее, но Чарлз уже больно щипал меня за руку. Я повернулся к нему, поморщившись. Он стоял рядом.
— Что одна стена сказала другой? — завел он старую песню.
— Ты уже спрашивал, — сказала Эсме. — Ну-ка перестань.
Не обратив на нее внимания, Чарлз встал мне на ногу и повторил ключевой вопрос. Я заметил, что узел галстука у него съехал набок. Поправил, а затем, глядя ему в глаза, предположил:
— До свиданья на углу?
Еще не договорив, я пожалел, что ответил. Рот Чарлза раскрылся. Будто я его стукнул. Он сошел с моей ноги и с раскаленным добела оскорбленным достоинством удалился к своему столику, даже не обернувшись.
— Он в бешенстве, — сказала Эсме. — У него необузданный характер. Моя мать питала склонность его баловать. Только отец его не баловал.
Я продолжал поглядывать на Чарлза, который уселся на место и стал пить чай, держась за чашку обеими руками. Я все надеялся, что он оглянется, но он не оглянулся.
Эсме встала.
— Il faut que je parte aussi, [75] — вздохнула она. — Вы говорите по-французски?
Я тоже поднялся — смятенно и с сожалением. Мы пожали друг другу руки; у нее, как я и подозревал, рука была нервной, ладошка — влажной. По-английски я сообщил ей, с каким наслаждением провел время в ее обществе.
75
Мне тоже пора идти (фр.).
Она кивнула.
— Я так и думала, — сказала она. — Я вполне контактна для своих лет. — Еще раз ощупала на пробу волосы. — Мне кошмарно жаль, что с прической так, — сказала она. — На меня, вероятно, отвратительно было смотреть.
— Отнюдь, что вы! Вообще-то мне кажется, они уже опять волнистые.
Она быстро коснулась волос еще раз.
— Как вы полагаете, вы сможете еще раз появиться здесь в ближайшем будущем? — спросила она. — Мы приходим сюда каждую субботу после репетиции хора.